— Вы куда едете?

— В Англию. Там написано, — говорит Менжинский, указывая на документы, лежащие на столе.

— Вы русский? Эмигрант?

— Да.

— Почему едете в Англию, а не прямо в Россию, как ваши друзья бошей из Швейцарии?

— Какие друзья бошей?

— Ленин-Ульянов.

На вопрос отвечает вопросом:

— Проехали же через Англию Чернов и Савинков?

— Проехал и Плеханов. А у вас есть доказательства, что вы принадлежите к партии Савинкова или Чернова?

— Я принадлежу к партии Ульянова. Но сейчас еду в Англию по поручению французского банка.

— А чем вы докажете, что вы проникли в банк не для того, чтобы взорвать его?

Менжинский берет со стола удостоверение и показывает:

— Вот фирменный бланк, на нем три банковских телефона: позвоните в Париж, вам подтвердят мою благонадежность.

Чиновник вновь рассматривает документы и говорит:

— С такими паспортами во время войны не ездят: по происхождению вы поляк, подданный русского царя. Отметки в паспорте: бельгийская, парижская, швейцарская, дважды итальянская и снова парижская. А почему нет берлинской? Ведь вы были в Берлине? — Берет трубку телефона, делает вид, что хочет звонить в Париж. Затем неожиданно возвращает все бумаги: — Спешите! Пароход может уйти.

Переезд через Ла-Манш. Саутгемптон. Вновь контрольный пост. Англичанин спрашивает скупо. Но все вещи и документы осматривают еще более придирчиво.

«Англичане, — пишет Менжинский Покровскому, — подозрительны, и чуть кто говорит по-английски — его обыскивают, допрашивают об отношении к войне и прочее. Впрочем, всех прощупывают… Надо ждать 3–4 часа в сарае без воздуха, где, правда, разрешено курить».

А что значит это английское «прощупывание», описал другой эмигрант — Д. Страхов, возвращавшийся в Россию тем же путем, в том же 1917 году.

«Голос из-за перегородки:

— Пожалуйста, сюда еще на одну минутку.

Вновь дощатый сарай. Минуту остаюсь один.

Потом входит высокий, как жердь, военный и добродушно спрашивает:

— У вас есть часы?

Я вынимаю и говорю:

— Без четверти восемь.

— Могу я посмотреть их?

— Пожалуйста, — говорю я любезно по-французски с легким удивлением.

Он с непонятным для меня интересом рассматривает мои часы, самые обыкновенные черные часы — их фирму, механизм и даже поднял их крышки.

— Фирма «Лонжин», — приговаривал он, — хорошая фирма. Да. И ход хороший. И оксидировка хорошо положена.

Чиновник кладет часы на полочку.

— А зеркальце у вас есть?

— Зеркальце? — еще больше удивляюсь я. — Есть, — и подаю ему зеркальце.

— Фирма «Шварцман»? Германия?

Я делаю вид, что не понимаю. Он повторяет вопрос по-французски.

— Нет, швейцарская. Купил в Цюрихе.

— В Цюрихе все равно что в Германии… А может, в Германии. А «Шварцман» есть настоящая германская фирма. В запретительном индексе указана. Разве не знали?

— Не знал, — говорю, и зеркальце ложится на полочку рядом с часами.

— А бумажник у вас тоже цюрихской фирмы?..

— А кто его знает… Пожалуй, не союзнический, потому что он очень скверного качества, никогда в нем нет денег.

Бумажник и его содержание исследуется столь же тщательно… и тоже находит свое место на полочке… Я уже не удивляюсь больше и молча подаю вещи в ответ на его новые, уже краткие требования:

— Вашу шляпу.

— Ваш воротничок.

— Ваши манжеты, ваш пиджак, ваш жилет, ваши брюки… ваши ботинки!

Затем кладет руку на плечо, загибает сзади рубаху — не написано ли что на спине, а затем тихонько дергает за бороду — не приклеенная ли.

— Послушайте, — вскакиваю я, — это уже слишком. Что все это значит? Куда унесли мои вещи?.. Почему только меня и его, — показываю за перегородку.

— У вас в бумагах есть пробел, и наш долг отнестись к вам внимательно. А его потому, что он говорит по-английски…»

Вот что значит «прощупать по-английски». Но эта только часть прощупывания. После тщательного осмотра вещей — платье, где надо, подпороли и вновь зашили, каблуки прибили новыми гвоздями — начиналось «прощупывание» словесное.

В отношении Менжинского, судя по его письмам, оно выглядело, видимо, так:

— Сюда, — приглашает появившийся откуда-то военный. И вновь барачное помещение с длинным столом, за которым шестеро военных. В руках одного из них документы Менжинского. Офицер сначала говорит по-английски; но, не получив ответа, переходит на чистый русский язык.

— Извините. Тут у вас в бумагах сказано, что вы учились в духовной гимназии.

— Нет, — настораживается Менжинский. — В России духовных гимназий не было, есть духовные семинарии. Но я в семинарии не учился. Я учился в шестой петербургской гимназии.

— Ах да, я ошибся, тут написано в шестой гимназии. А почему вы учились в Сорбонне, зачем изучали славянские языки? В Сорбонну вы поступили в девятьсот одиннадцатом году, война началась в четырнадцатом, а в Париж вы приехали из Берлина. Как все это объяснить?

— В Сорбонну я поступил не в одиннадцатом, а в девятом году и приехал из Швейцарии, а не из Берлина.

— Извините. Это второй раз в Париж вы приехали из Швейцарии, а первый раз, простите, — офицер смотрит в документ, — не из Берлина, а из Брюсселя. Извините, я ошибся.

И сразу же на английском языке спрашивает:

— Почему так много путешествовали? Швеция, Бельгия, Париж, Швейцария. Снова Париж, Италия, — он листает паспорт, — Париж, Нью-Йорк, снова Италия, опять Париж, Лондон и ни одной берлинской отметки. — И снова переходя на русский язык: — Ведь вы бывали в Берлине?

— Нет. В Берлине я не бывал. А то, что вы говорили о Париже и Лондоне, я не понял.

— Я вас спрашиваю: вы много путешествовали, но откуда брали деньги? Ведь эмигранты живут бедно.

— У меня отец генерал.

— Ваш отец генерал? Он дворянин?

— Да, дворянин.

— Почему Ульянов-Ленин, русский дворянин, поехал через Германию, а другой русский дворянин едет через Англию? Или у вас, у русских дворян, разное понятие о чести?

— Сами союзники виноваты, что заставляют по-разному решать вопросы чести.

Офицер нехотя возвращает Менжинскому бумаги и буркает что-то вроде: «Ваш поезд отходит».

К вагону Менжинского провожают двое военных.

В Лондоне его встретили товарищи и помогли выехать в Эбердин. Оттуда на военном транспорте Менжинский отправился в Берген.

«В Лондоне, — писал Менжинский Покровскому, — все организовано терпимо, не надо искать отелей, носильщиков и автомобилей сколько угодно…

На пароход надо брать билет первого класса… На военном транспорте классов нет… Воздух ужасный, грязь… Хорошо, что погода была дивная, без качки, а если бы качало, то условия на пароходе были бы невыносимыми… Впрочем, вы можете, приехав в Лондон, пропустить очередь и отдохнуть…»

В том же письме Менжинский советует Покровскому ехать с маленькой партией, «а то с нами ехали товарищи — элемент постоянный, и русские солдаты, [бежавшие] из плена [во Францию],— элемент текучий. Кстати, почтенная публика сразу же надела пассажирские пояса».

Под «почтенной публикой» Менжинский имеет в виду эсеров и меньшевиков, плывших в Россию тем же пароходом.

13 июля 1917 года (судя по дате на письме) Менжинский был в Бергене. «В Бергене остановиться трудно, т. к. город наполовину сгорел в прошлом году». Отсюда сразу же через Хапаранду и Торнео выехал в Россию. В Хапаранде — шведском пограничном городке, пришлось сойти с бергенского поезда, переправиться через реку в Торнео и здесь пересесть на петроградский поезд. Менжинский попал в один вагон с группой эсеров. В дороге завязывались острые политические споры. Один из эсеров, знавший Менжинского по эмиграции, заявил: «Чего его слушать — он большевик». Да Менжинский и не скрывал этого. Когда эсеры узнали, что Менжинский большевик, они стали говорить, что его нельзя пускать в Петербург. «Вот доедем поближе, сообщим, чтобы его арестовали», — говорили между собой эсеры.

Вячеслав Рудольфович не стал ждать, когда эсеры осуществят свою угрозу. После Белоострова по старой конспиративной привычке, когда поезд на одной из станций сбавил ход, он спрыгнул с подножки вагона. Приехал в Петроград на дачном поезде.