18

Заседания бюро всегда затягивались допоздна. Начинали засветло, кончали в темноте. Слушали отчет коммуниста начальника Управления связи. Положение дел в этой отрасли выглядело довольно сложным, хотя многое было сделано, радиофицированы многие населенные пункты,

введены новые мощности АТС, однако острый спрос на телефоны далеко не удовлетворялся. Десятки лет даже фронтовики ждали и сейчас еще ждут очереди на установку домашних телефонов, а многие населенные пункты — радиофикации.

Докладчик–связист уложился в отведенные ему десять минут, сказал честно и открыто, что существует много объективных трудностей, которые он не может устранить. Нужны капитальные вложения, нужны материалы, нужна поставка новой техники. Кажется все он объяснил. Его можно было понять. Однако тон обсуждения задал ведущий бюро. И почему‑то настроен был агрессивно. Заглядывая ему в рот, некоторые члены бюро, как это случалось не однажды, тут же сориентировались и не намерены были идти против «сквозняка».

— Есть предложение исключить…

А это означало автоматическое освобождение от должности знающего специалиста. Докладчик покраснел, потом побледнел, с ним, кажется, стало плохо.

— Мы же ему недавно за все это записали строгий выговор, за что же его здесь опять подвергаем экзекуции, кому это нужно?

— Товарищи, — услышав эти слова, почуяв надежду на спасение, начал он тихим дрогнувшим голосом, — я только что из больницы, у меня был инфаркт. Мне осталось немного, дайте мне возможность доработать, всего несколько месяцев до пенсии и я уйду.

Он очень волновался, но пытался сдержать себя. Его пробивал холодный пот.

Пришлось еще раз сказать в его защиту, чтобы спасти человека. Исключение из партии было жестоким наказанием. Такой жестокости подвергались иногда люди, объективно не имевшие возможности выполнять те или иные решения, вовсе не потому, что они не хотели или не справлялись со своими обязанностями. Но это не принималось во внимание. На всех уровнях существовала установка — знать ничего не знаем, никаких ссылок на трудности, и из‑за боязни, как бы не обвинили в беспринципности и мягкотелости, нередко отменялись решения бюро райкомов, поступивших недостаточно жестко.

Со мною согласились. Ограничились тем, что начальника связи предупредили.

Многие исключенные из партии убежденные коммунисты апеллировали к съезду, настойчиво через пять, де

сять и более лет добивались восстановления в партии. Они верили в справедливость, защищали свою честь и достоинство. Добивался реабилитации и восстановления в партии один из министров правительства бывшей Крымской АССР, татарин, человек преклонного возраста, но ему отказали в восстановлении по причине его автономистской активности среди крымских татар, проживающих в крае.

После рассмотрения вопросов повестки дня начинался обмен мнениями на свободную тему о наболевших житейских делах, которые занимали всех. Плановые вопросы хотя и готовились, но их обсуждения превращались в бесконечные, порою нудные разговоры, часто не имевшие никакого практического значения. Принимаемые постановления носили общий декларативный характер, не поддающийся контролю. Докладчики как правило сползали с партийно–политических и идеологических вопросов на хозяйственную деятельность и администрирование. Трудно было разобраться в этой машине — кто за что отвечает. А между тем на любом участке накапливался ком неразрешимых проблем.

Коммунальное хозяйство Краснодара находилось в крайне запущенном состоянии. Обустроить эту большую станицу, кем‑то в насмешку прозванную «маленьким Парижем», преобразить ее в современный город — дело весьма непростое, трудоемкое, хлопотное, требовавшее миллионных вложений и истинного патриота, который бы денно и нощно заботился о «парижанах». И все равно ему бы не удалось реконструировать башню у Сенного рынка, придать ей вид Эйфелевой вышки. Городские власти в основном латали дыры на отпускаемые им гроши, не успевали менять проржавевшие трубы водопровода, не выдерживавшие не только давления, но и стандартов питьевой воды из Кубани.

— И такой воды в городе не хватает, — робко сказал председатель горисполкома, посматривая на Сергея Федоровича.

— Да, вода неважная, — согласился с ним секретарь горкома. — Я был во время турпоездки в Париже…

— Видел Эйфелеву башню? — кто‑то перебил его со смешком.

Хотелось добавить: возвратившихся из Австралии обычно спрашивают — видел кенгуру? Как будто там больше и ничего нет.

— Видел. Не об этом… Парижане пьют воду из Сены. Вода в ней дождевая, а мы пьем воду из Кубани, ледниковую. Длина Сены — 780 километров, а Кубани — 907! Правда, пахнет хлоркой…

Спор о чистоте воды затягивался. Секретарь горкома настаивал на том, что у нас вода чище, чем в Сене.

Сергей Федорович сказал, что не пьет воду из‑под крана городской сети. Где‑то на окраине города есть колодец или криница с хорошей питьевой водой.

— Пьешь и напиться нельзя, — заинтриговал он членов бюро. — Я посылаю шофера с канистрами и он привозит мне домой водичку. Могу угостить.

Многие из присутствующих переглянулись. Такой возможности у них не было. Никто не стал расспрашивать, где же та криница, из которой он пьет родниковую воду. Душно было в зале заседаний и, наверное, всем захотелось выпить чистой холодной воды.

Инициативу перехватил Сергей Федорович, сказав, что у станицы Ивановской тоже есть источник чистейшей воды. Он недавно проезжал и видел, что около него останавливаются машины.

— Ну и пусть на здоровье пьют, а вот ломать кукурузу проезжим — это уже не в ту степь.

Он рассказал, как задержал на обочине шоссе врача из Архангельска, возвращавшегося с Черноморского побережья домой на своей машине.

— Еду… Смотрю стоит «Москвич», хозяина нет. Остановились, подождали. Выходит из кукурузного поля с початками в авоське… Спрашиваю, ты сажал кукурузу? — Нет. — Зачем же воруешь? Если каждый приезжий будет увозить по авоське, нечего будет сдавать государству.

Врач остался недоволен выговором и тем, как его выпроводили с поля.

— У кукурузных полей вышки надо строить, наподобие тех, какие были у казаков на линии, — требовал Сергей Федорович. — Еду дальше. Смотрю на дороге валяются початки…

Он тут же вызвал первого секретаря и председателя райисполкома с мешками и заставил их собирать початки.

— В оклунках будут носить кукурузу на элеваторы, — довольный своей находкой сказал Сергей Федорович. — Золото рассыпают на асфальте. Да и по цвету кукуруза, что золото. А пшеница?.. Тоже.

Он был прав. Много раз на бюро обсуждался вопрос

о пологах на автомашины, перевозившие зерно, но дороги края были усеяны пшеницей и кукурузой.

— А куда смотрит прокуратура и милиция? — спросил Сергей Федорович. — Прокурор, начальник УВД здесь?

— Здесь, здесь, — поднялись со своих мест прокурор и начальник.

— Вы об этом знаете?

Они замялись. Сказать, что знаем — значит, последует вопрос — почему не принимаете мер, сказать, что не знаем — почему не знаете? Прокурор что‑то пытался объяснить, но довольно невразумительно.

— А о воровстве почему молчите? — допрашивал Сергей Федорович.

— Принимаем меры, — сказал прокурор. Назвал цифру осужденных за кражу зерна нового урожая. Дальнейшие его размышления свелись к тому, что на токах зерно не охраняется, развелось много несунов. Его поддержал начальник милиции. Умолчали о том, что милиция и прокуратура арестовывали и сажали в тюрьму за килограмм мяса и за полмешка зерна, уворованных на мясокомбинате и на колхозном поле, но не трогали тех, кто воровал миллионы. «Миллионеры» имели надежные тылы прикрытия в милиции, в прокуратуре, в партийных и советских органах. Дела на них прекращались или пропадали бесследно.

В разговор вмешался кто‑то из идеологов, высказав мысль, что проблема лежит гораздо глубже, в социальном положении общества, в стремлении к накопительству, захвативших всех, как гриппозной инфекцией.