Он запряг лошадь, потянул ее за повод по протоптанному следу и она с трудом вытащила сани из оврага.

Ближе к утру метель заметно утихла, они выбрались на дорогу, у телефонных столбов.

В сгустившихся предрассветных сумерках заморившаяся лошадь дотащила сани в деревню. Ольга, не чувствуя ног, прибежала домой ни жива ни мертва, забилась на теплую печку к теткиным ребятишкам и всю ночь всхлипывала во сне.

— Уж не Мишка, антихрист, над тобой измывался? — допытывалась тетка утром.

Ольга ей ничего не сказала.

— Да, я ему… морда, — пригрозила она, — не знаю, что сделаю.

Но это были только слова. Она не могла даже выговорить ему, так как он в деревне был полновластным хозяином и устраивать ему скандал из‑за племянницы, портить отношения с председателем ей было невыгодно. Лучше промолчать. Так все и осталось.

Через несколько дней поползли слухи, исходившие от Мишки, как они сбились с дороги, долго возились в снегу, как он потерял шапку, а после стакана самогона уже бахвалился со всеми другими намеками, относившимися к Ольге. Правда, везде говорил, что Ольга спасла ему жизнь. Не будь ее, замела бы его метель и поминай как звали.

Вернувшись с заседания райисполкома, Назаркин, каждый день напиваясь так, что к вечеру уже терял всякие ориентиры и ночевал там, где его сваливал крепкий самогон, не переставал повторять: «А все ж таки наш колхоз не отстает. Есть похуже…» Вслед за этим начинал проклинать районное начальство за то, что пригрозили снять его с председательства. За время работы в «Восходе» он нахватался кое–каких верхушек, рьяно выступал за выполнение указаний, поступавших из района, чтобы удержаться в председательском кресле, но затуманить головы мужикам матом было трудно, хотя они смирились, не бунтовали против его правления. Все роптали, чаще всего между собою, однако дальше внутреннего сопротивления и недовольства дело не шло, хотя нужно было кричать караул! Но мужики оставались себе на уме. Не пропустили незамеченным поцарапанное лицо Мишки и его приставание к Ольге.

Выговаривали ему по–своему за обиду сироты, чего раньше на их памяти в деревне не было.

— Не трепись, Мишка, — предупредили они его. — Не то под суд угодишь. Как пить дать…

Назаркин струхнул, язык прикусил, но в деревне ничего не скрыть. Все друг друга знают, все на виду. Ольга, заметив, как на нее стали коситься, замкнулась, ходила с надвинутым на глаза платке, с опущенной головой, как провинившаяся перед всеми. Она была одинока со своими переживаниями, ей некому было открыть душу, не с кем

было поделиться, оставалось только горько выплакаться в нетопленном клубе. И она подолгу рыдала. Все накопившееся, все обиды, бушевавшие в ней как в грозу, постепенно улеглись, перемешиваясь с раздумьями — что же дальше? Как быть? Она почувствовала ненужность своего просветительства в деревне, всего того, что она делала в колхозном клубе, читая со сцены стихи. Ей не за кого было ухватиться и удержаться в эти трудные дни. От тех, кто метил на ее место, она испытывала на себе злорадство, ее обзывали последними словами, а сверстники оскорбляли своим хихиканьем и ухмылками.

Все это становилось невыносимым, терзало душу, даже сочувствие, желание защитить ее вызывало у Ольги отвращение.

Больше оставаться в деревне она не могла. Да и тетка, у которой она жила, женщина жалостливая, но забитая беспросветной нуждой, видя, что она собирается куда‑то, не стала ее отговаривать. Перекрестила на прощанье, усадила на табуретку перед дорогой и сказала у отвалившейся калитки:

— Поможет тебе бог. Я буду за тебя молиться денно и ношно.

От нее Ольга слышала, что на Кубани, где когда‑то проживали теткины дальние родственники, тепло, не нужна зимняя одежонка и прожить там легче. Туда и направилась Ольга с небольшим чемоданчиком, вместившим все, что у нее было.

Об этом она даже следователю постеснялась рассказать, как ни словом не обмолвилась о Шмидте, пристававшем к ней. Спустя несколько лет Ольга открылась человеку, страстно полюбившему ее. Она поведала ему все как на исповеди только лишь потому, что никогда раньше не чувствовала ни от кого такой жалости к себе, к своей судьбе. Она видела, как он переживал вместе с ней, может даже больше, чем она сама, проникнувшись к ней еще большим состраданием.

16

К Алексею Николаевичу Косыгину нельзя было не проникнуться уважением. При его встречах и проводах чувствовался занимаемый им высокий пост Председателя Совета Министров СССР. И это несмотря на все сложности его положения, созданные вокруг него. Даже своим

видом и обращением он внушал доверие как государственному деятелю. Уже будучи больным, он приехал в Сочинский порт встречать правнучку. В ожидании теплохода Алексей Николаевич прогуливался по пирсу в сопровождении Медунова, рассказывавшего ему как обычно о делах на Кубани, о значении построенного Краснодарского водохранилища в увеличении производства риса. Алексей Николаевич, склонив голову, больше слушал краснодарского собеседника. Между тем высказал озабоченность нехваткой хлеба в стране и проводимыми за границей закупками зерна. Значительная его часть доставлялась в Новороссийский порт танкерами. За границу танкеры заливались сырой нефтью, там емкости очищались, мылись иностранными специализированными фирмами, потом загружались зерном. Фирмы наживались на мытье танкеров, не доверяя нашим экипажам самим готовить посуду под зерно.

В Новороссийском порту все больше скапливалось иностранных зафрахтованных и наших судов с зерном. Разгрузка шла крайне медленно. К приему зерна оказались не готовы ни порт с примитивной механизацией работ, ни железная дорога, ни элеваторы. Простои неразгруженных судов дорого обходились государству. Зерно становилось золотым, однако дальше разговоров дело не шло. Капитаны иностранных судов удивлялись неповоротливости наших властей и примитивности портовых сооружений. За простой платили валютой. Их экипажам надоедало стоять на рейде в ожидании разгрузки, поэтому капитаны обивали пороги наших портовых властей, выясняя, когда же, наконец, их поставят к пирсу.

— О, русские, знать у вас много золота, коль вы позволяете нам болтаться у вас по месяцу, — однажды сказал мне капитан греческого судна.

Ничего конкретного сказать им в Новороссийском пароходстве не могли, а количество судов все прибавлялось. Располагая такой информацией, Управление проинформировало Центр о сложившейся ситуации, о больших затратах советской стороны. Видимо, Совмин и лично

А. Н. Косыгин имели не только нашу информацию. В других сообщениях преподносилось все в другом свете:

— Разгрузка судов идет по графику… План выполняется.

Алексей Николаевич позвонил мне и спросил о положении дел в Новороссийском порту. Я доложил о скоплении

иностранных судов, ожидавших разгрузки по две и больше недели, до месяца.

— Поручаю вам лично заняться организацией разгрузки зерна, — услышал я его спокойный голос. — Примите меры, которые вы сочтете нужными. Я скажу об этом товарищу Медунову.

После этого на бюро крайкома меня официально назначили ответственным за разгрузку зерна.

Нелегко пришлось развязывать узлы не свойственной мне хозяйственной работы, однако указание Председателя Совета Министров я считал делом государственной важности и сделал все, чтобы страна не несла огромных затрат за простой иностранных судов.

Пожалуй, впервые я столкнулся с вопиющей безответственностью портовиков и железнодорожников, удивлялся спокойствию многих должностных лиц, не проявлявших должной настойчивости в принятии чрезвычайных мер. Никто, конечно, денег из своего кармана не платил за простой судов и поэтому особого беспокойства это не вызывало.

Целые составы железной дорогой подавались под погрузку, вагоны которых были непригодны для перевозки хлеба, не только тем, что они не подвергались специальной санитарной обработке после перевозки скота, удобрений, других грузов, но и походили на решето, сеявшее зерно по дороге. Железнодорожное полотно было усеяно зерном. Такими разбитыми вагонами, требовавшими ремонта, целыми составами забивалась железнодорожная станция Новороссийска, не приспособленная по своей пропускной способности к массовой перевозке и перегрузке зерна с судов в вагоны. Отремонтированные составы, годные под погрузки зерна, нельзя было подать в порт, так как станция была забита подвижным составом.