— Ну давай, старлей, свои вопросы. Первый я сам знаю. Почему я с семиклассным образованием и так далее. Это?

Жагин кивнул.

— Я алиментщик, старлей…

— Догадывался, — обронил Жагин. — Ну и что? Таскаешь тару, чтобы меньше платить по исполнительному?

— Именно, старлей, именно. Но всего пять лет назад мой портрет, как вы сами однажды выразились, был тиснут в газете. Без трепа. Если будешь когда в Ялте, зайди в новую гостиницу «Ялта», я там вместе с югославскими малярами стенки работал. Их туда тоже на работу пригласили, а они табунами ходили глядеть, как я работаю. Правду говорю. И заработок был у меня будь здоров, ниже трех сотен не получал. И вот влюбился я там в одну Марусю. Она кулинарный техникум в Донбассе кончила и работала в Ялте в одном ресторане. Влюбился я в нее с первого взгляда и навсегда. А вот у нее было все по-другому. Она с первого взгляда углядела мою комнату, которую мне дали в новом доме. Однако родила она мне сразу двух девочек-близняшек. Хочешь глянуть?

Жагин взял из его рук затасканную фотографию двух глазастых девчушек, наверное, годовалого возраста.

— Которая слева — Катя, а справа — Аллочка, — пояснил Улькин и спрятал фотографию в карман… — И на том, старлей, все хорошее у меня кончается. — Улькин крупными глотками осушил свою кружку до дна и резким движением отодвинул ее от себя: — Мне хватит, старлей!.. Ну вот… и начинается черт те что… В общем, замечаю я, что моя Маруся покупает себе всякие заморские шмутки — явно не по моей зарплате. И не по своей тоже. Однажды я спросил: на какие же рэ ты все это покупаешь? Она смеется, говорит: не на твои, не бойся. Ну, я прикинулся, будто этому рад, а она тогда идет к детской кроватке и из-под матрасика вынимает сберкнижку и дает мне посмотреть последнюю в ней запись. Я как глянул — ахнул: там сумма, за которую мне больше года надо стены штукатурить и малярить. И опять прикинулся, будто рад увиденному до крайности, и тогда она притишенным голосом говорит: «Коленька, у нас в ресторане на кухне все здорово гребут». И рассказывает, как она участвует в изготовлении неучтенных пирожков, которые потом продаются вразнос. После этого я рву ее сберкнижку на мелкие клочки и заявляю, что не допущу, чтобы у моих девочек мать была воровка. А она мне и на это говорит: «Дурак ты и своим детям враг, раз не хочешь, чтобы они росли без бедности». Но на другой день приходит с работы и говорит: все, Коленька, раз ты не хочешь, завязано и вообще на время курортного сезона все это закрыто… И полезла целоваться… Вот так, старлей. Поверил я ей, очень уж хотел поверить… Она права — дурак я был отпетый. Осень и начало зимы жили мы вроде бы нормально — мне, дураку, так казалось. А на самом деле у моей Марии Владимировны в это время уже был мой, так сказать, заместитель — гитарист из ансамбля «Ялтинские дрозды», игравший в их ресторане. Но я узнал об этом только зимой. Мы как раз авралили на стройке гостиницы, и я приходил домой поздно, падая с ног. И вот прихожу и вижу: света в окне нет и дверь заперта. Стучу. Появляется соседка и сообщает, что моя Мария Владимировна переехала к своему новому мужу и ключ взяла с собой. Девочек — тоже. Смог я пережить такое, старлей? Но я пережил, Пошел на стройку и переночевал там со сторожами. А на другой день получил койку в общежитии. Что делать, не знаю, даже сказать кому про свою беду стыдно. Вы, может, спросите: почему не пошел в милицию и не катанул про пирожки?

— Не спрошу, все понимаю. Давай дальше…

— Дальше я опять полный дурак. Узнаю, что тот гитарист — шпана залетная. У него каждый курортный сезон — новая жена. Чтоб с ним не повидаться, иду в ресторан утром, иду прямо на кухню. Говорит мне шеф-повариха, что моя Мария Владимировна взяла отгул на десять дней. Прошел срок, снова иду. Шеф-повариха говорит — нечего сюда ходить, она тебя видеть не хочет. Стал я караулить ее на улице и однажды словил, стал ей говорить про гитариста, а она смеется — гитарист давно отставку получил и больше говорить со мной не желает. Спрашиваю: как девочки? А она посылает подальше и уходит. И тогда я решаю идти в ресторан к директору и секретарю парторганизации — вопрос уже не обо мне лично, а о всей семье. Верно? — Жагин кивнул… — Партийного секретаря не оказалось — в отпуске. А с директором поговорил. Но он стал меня оскорблять. А тут еще в кабинет заявилась шеф-повариха и тоже на меня напала. Тут я сорвался, старлей. Я сказал ей, что не хочу, чтобы мать моих девочек вместе с ней села в тюрьму за пирожковые дела. Тут такой крик поднялся, что и слов не разберешь! И она вызвала своего ресторанного швейцара. Является такой хмырь с бородой и без слов берет меня за шиворот и толкает к дверям. Ну, я развернулся и врезал ему под бороду. Он шмяк на пол и лежит, что мертвый. Вызвали милицию. И состоялся мой первый привод с обвинением в хулиганстве и драке в состоянии легкого опьянения.

— Опьянение было? — спросил Жагин.

— Было, старлей. Как шел в ресторан, для храбрости принял сто грамм… или сто пятьдесят — не помню. После этого я немного затих, тем более что Мария Владимировна один раз дала мне возможность на улице повидать дочек. Ну вот. А в конце зимы узнаю, что моя Мария Владимировна купила часть дома и живет там с новым мужем. Кто он — не знаю. Я решил — пойду схожу погляжу, если у нее там все серьезно, махну рукой и отойду в сторону. Узнал, когда у нее выходной, и вечерком пришел к ней. Девочки уже спали, а она сидит перед цветным телевизором в обнимочку с ним. Ну, она, конечно, в крик. Ты, говорит, не даешь мне жить и воспитывать девочек — и пошла, и пошла! А я в это время обнаруживаю, что знаю этого парня — мы у него вино покупали за две цены. И вот я его тихо и мирно спрашиваю: а почем теперь у тебя вино? Он сразу полез на скандал и пустил в ход руки, но он хоть и молодой, а мужик прокислый, я ему поддал пару раз, он и завыл: «Держите бандита!» Кто-то из соседей вызвал милицию, и я получил второй привод. На этот раз за меня вступился сам начальник стройуправления — выручил. Но взял с меня слово, что больше я в такое дело не полезу. Я пообещал. А через неделю получаю повестку в суд. Оказывается, на развод. И она там, и он. Разговор короче воробьиного носа, нас разводят и назначают мне алименты. После суда прошел я к судье, решил, что ему я скажу все, даже про пирожки, а главное — про то, что боюсь за воспитание и судьбу девочек. Но судья слушать меня не стал, сказал: любишь кататься, люби и саночки возить — плати алименты и живи нормально, не ты, говорит, первый, не ты последний…

На том мое проживание в курортном том городе и закончилось. По первому исполнительному листу я уплатил, а потом бросил все и уехал в Москву, где и обитаюсь. Как обитаюсь, вы, старлей, знаете. Но из всего, что зарабатываю, третью часть перевожу Марии Владимировне. Могу квитанции показать. Но честно работать по своим возможностям не могу, старлей. Не могу, и все.

— Девочкам твоим от этого хуже, — сурово заметил Жагин.

— Пока там все в порядке. Один мой дружок тамошний встречался по моей просьбе с Марией Владимировной, спросил у нее, где я и что со мной. А она рассмеялась и говорит: «Коленька ваш в бегах от алиментов, сильно вышел в люди, но больше четвертного не присылает. Мы с мужем, когда его переводы приходят, смеемся до упаду. И на каждый его присыл в ресторан ходим…» Вот так, старлей. Хотите меня судите, хотите — милуйте, а иначе я жить не буду. Пока не буду. Должна же эта воровка попасться и сесть за решетку? Должна?

— Если по-прежнему ворует — сядет, — твердо ответил Жагин.

— И тогда я дочек заберу себе. Могу сделать это по закону?

— В общем, можешь, но дело будет нелегкое.

— Все силы на него положу, старлей. И тогда счастливей меня не будет человека…

Жагин молчал и думал о том, какие в жизни бывают истории — просто не придумаешь. И еще он думал об Улькине: а ведь хороший он мужик, если глядеть на него без формальности.

Они долго молчали, допили пиво.