— Ретт даже в туалет не ходил без карманного пистолета и маленького магнитофона. Ни того, ни другого при нем не нашли. Томияма и Аксу могут это подтвердить. Они будут работать на-меня, пока, адмирал не назначит другого исполняющего обязанности.
— Достаточно, Матти!
— Поступили еще три тревожных сигнала. У Петра один человек отправился к девчонке. Во время радиопереклички не отозвался. Ушел в Вентерстадт. Петр хотел сровнять этот городишко с землей. Я его пока что отговорил. Пауль устроил проверку, как вы просили. Очень многих буров нет на месте. Возможно, прячутся в джунглях. Плюс активность в периметрах. Что мы имеем? Полдюжины буров пытались этой ночью забраться в наш садик. Одному оторвало руку. Я подумывал о том, чтобы разыскать его. Что задумали буры, не знаю. Но подозреваю…
— А что там думают адмирал и полковник Линч? — спросил Хенке. — Они вообще что-нибудь думают?
— Полковник Линч, похоже, думает, что мы преувеличиваем, — ответил Верещагин. — По-моему, он так и не передал мой доклад адмиралу.
— Можем мы рассчитывать на помощь других батальонов? — спросил Хенке.
Верещагин хотел ответить, но его опередил Харьяло.
— Никоим образом. Эбиля вместе с одной ротой из батальона Хигути послали вновь утихомиривать Приозерный район. Хигути замотан, как собака, хотя толку с его деятельности мало. Людей ему самому не хватает. Батальон Кимуры стоит гарнизоном, половина в Ридинге, половина в Верхнем Мальборо. От волонтеров толку мало.
— Какого ж черта они так распылили резервы! — сказал Хенке. Видно было, что настроен он очень мрачно.
— Я с тобой согласен, Пауль. Но полковник Линч другого мнения. Он полагает, что округ Боксбурга наводнен сектантами и что это единственная опасность, которая нам угрожает. Он еще прислал приказ, чтобы мы отправили подкрепление в Боксбург.
Ёсида, всегда такой сдержанный, и тот не выдержал:
— Это же безумие! Какие там сектанты? Верещагин покачал головой.
— Тихару, ты же знаешь, что, если полковник Линч уперся, его уже не сдвинешь. У вас есть какие-нибудь конструктивные предложения?
— Ну и когда же они начнут боевые действия? — спросил Хенке. — Ведь все дело к тому идет. Сегодня? Завтра? Послезавтра?
— Как ты думаешь, Рауль? — спросил Верещагин.
— Несколько часов назад Ириэ одобрил черновой вариант этого идиотского соглашения. Если они не начнут действовать тотчас же, об этом станет известно, и люди могут отказаться участвовать в восстании. По их расчетам, мы уже должны были отправить людей в Боксбург двадцать часов назад. Сегодня День Завета, так что им не придется прилагать много усилий, чтобы поднять народ. Следовательно, все должно начаться сегодня ночью или, в крайнем случае, завтра утром.
— А интересно, чего ждет от нас полковник, если заварится вся эта каша? — спросил Хенке.
— Видимо, он ждет, что мы сделаем все, что сможем, — спокойно ответил Верещагин. — Рауль, что будем делать с Боксбургом?
— С Боксбургом?! — не выдержал Ёсида.
— Если продолжим тянуть с этим, полковник Линч может решить, что мы преднамеренно игнорируем его приказы. Надо же его успокоить, — усмехнулся Верещагин. — Пауль, сколько народу вам нужно?
— Шестнадцатый взвод я могу оставить Петру, но, если мне придется иметь дело с танками, мне понадобятся все мои, саперы, разведчики и два отделения из роты Рауля.
Палач не любил ничего делать, наполовину. Да, естественным выходом было «раздеть» третью роту. Полярник стоит слишком далеко, чтобы поддержать Хенке, а Ёсиде и так людей не хватает.
Санмартин быстро прикинул в уме.
— Я дам тебе Караева и два отделения из девятого взвода, — сказал он.
— Ждите нас к завтраку! — сказал Палач.
— Комментарии будут? — спросил Верещагин.
— Рауль! — ехидно окликнул Харьяло.
— Ах да, — сказал Санмартин. Прикрыл глаза и выдал: — «Ira furor brevis est».
— «Гнев есть преходящее безумие». Так? — сказал Верещагин.
— По-моему, это мы уже слышали, — заметил Хенке.
— Ничто не ново в этом мире! — сказал Харьяло. Палач хмыкнул.
Комната тихо опустела. Одной из странностей Малинина было то, что он терпеть не мог, когда скрипят стульями. А к странностям батальонного сержанта относились с уважением. Верещагин встал и направился к выходу.
В приемной сидел Тимо Хярконнен, почесывая затылок ручкой. Он кивнул Верещагину.
Выходя из штаба, Антон задержался, чтобы полюбоваться батальонным гербом. Он был повешен так, чтобы не бросаться в глаза. Герб существовал в единственном экземпляре: одка-единственная копия могла принизить его значение, а сотня сразу превратила бы его в дешевую побрякушку. Герб был одноцветным. Простая эмблема, нарисованная эмалью на деревянной плашке, слегка стершаяся от прикосновений двух поколений новобранцев. Временами из-за него возникали скандалы при погрузке на корабль: дерево слегка фонило.
На вершине герба красовалась саламандра, которая смотрела ему прямо в глаза. Бегущая белая саламандра, усыпанная черными точками, на черном фоне. Черное на белом, белое на черном — «янь» преобладает над «инь». Этот герб им подходит: существо цвета смерти, рожденное в огне, созерцающее выжженные равнины ада.
— «И услышали они глас Будды: дни приходят и уходят, ветер воет и волны шумят», — сказал себе Верещагин и пошел дальше.
Когда говорил Хендрик Пинаар, соседи слушали. Не потому, что у него были седые волосы; не потому, что его водянистые глаза горели. Его слушали как человека, который послушно приемлет таинственные замыслы Господни и внемлет слову Его.
Все знали, что отец Пинаара погиб во время войны с банту, что его мать и два брата умерли в лагерях и что сам он ушел оттуда на последнем корабле с винтовкой в здоровой руке в тот кровавый год, когда избранники Божий были навеки изгнаны из Хайвельда. А те, кто служил в Стейндорпском корпусе коммандос были преданы Пинаару душой и телом.
В эту ночь люди слышали многих ораторов. Говорили о мощи имперцев, о трудностях, об опасностях. Хендрик Пинаар вещал другое.
Он говорил об Afwyking, Отступничестве, и об Ondergang, Падении. Он говорил о предателях, которые утратили веру в своего Господа, сурового и справедливого, которые скрылись в городах, чтобы поклоняться золотому тельцу, и забыли слово Бо-жие и закон Божий. Их были сотни тысяч, но, когда пришел час испытаний, они попрятались в свои норы и лизали ноги кафрам, как когда-то другие трусы лизали ноги англичанам. Так было всегда, и так будет, ибо те, кто теряет связь со своей землей, мертвы в глазах Господа.
Он напомнил им о верных банту, которых враги убивали сотнями тысяч. Он напомнил об англичанах, которые звали себя южноафриканцами. Их тоже были сотни тысяч, но они бежали на кораблях или ползали на брюхе перед кафрами. И лишь горстка избранников Божиих стояла насмерть, сражаясь во имя Господне. И еще он сказал о лагерях смерти, которые построили англичане, чтобы сломить дух гордого народа.
Под конец он напомнил им, что народ африканеров провел много лет, скитаясь в пустыне, ибо утратил веру. Он говорил о Великом Походе, в котором Господь открыл народу Своему Свой истинный замысел. Хайвельд был лишь горнилом, которое должно было закалить народ для великого странствия к звездам, ибо им было назначено создать новую Южную Африку здесь, на этой пустынной планете. Затем Пинаар вернулся к нынешним временам и сказал, что настал час последней битвы с воинством Сатаны, которое явилось, чтобы отнять у народа Божия плоды его трудов. А соседи Пинаара слушали.
А потом они все вместе, распевая псалмы, пошли к берегам реки, которая называлась Кровавой, чтобы скрепить завет с Господом. И, слушая их пение, Хендрик Пинаар, бывший лейтенант полка Дани Терона Второй Республики, презирал себя за то, что он наделал.
В ту ночь первые отряды коммандос собрались нанести удар, как прежде они наносили удар ковбоям и наемникам, а до того — зулусам и кафрам.
«Разве люди, сражавшиеся у Слахтерс-Нек, дрогнули перед мощью англичан? Разве те, кто принес клятву посвятить свою победу славе Господа нашего, отвратились от Бога своего? Он избрал народ африканеров и назначил ему особую судьбу. Сегодня, как и в каждый Geloftedag, все сердца африканеров поют в унисон, сливаясь в общей гармонии божественного замысла Господа нашего; и найдется ли среди вас хоть один, кто настолько погряз во грехе, чтобы отрицать, что Бог назначил особую судьбу избранникам Своим?