Он неожиданно улыбнулся, а от его печального взгляда на душе у Харьяло похолодало.

— Через четыре дня, — продолжал Верещагин, — ты станешь командиром батальона. Возьмем к себе, что сможем, от гуркхов. Кольдеве мы оставим его роту, Сиверскому — тоже.

Харьяло поразмыслил, прикрыв глаза, а потом, распахнув их, медленно произнес:

— Зачем это, скажи. Что-то я тебя сейчас не понимаю, Антон.

— Что, батальон? Ты подумай, Матти. У меня будет четыре, максимум пять лет, чтобы преобразить лицо этой планеты. Ты думаешь, меня оставят на службе Его Императорского Величества после того, что я сделаю здесь? Уверяю тебя, нет. Что же касается Наташи, она смотрит на мир через цветные очки. Мы разбили их с Раулем прямо, я бы сказал, у нее на лице, и я видел, как у нее в глазах появилась кровь. Она простит, может, пожалуй, даже забыть, но что-то в ней умрет, а я не Христос, чтобы воскрешать мертвых. Мы делаем то, что должны делать, Матти.

— И расстреливать тех, кого не можем переделать, — закончил за него Харьяло.

— Она неунывающая женщина. Она довольно высокого мнения о тебе. Уверен, ты и сам об этом знаешь. — Он остановился. — Восемьдесят семь единиц потерь, — пробормотал он, чтобы заполнить паузу.

— Плюс чуть побольше на другой стороне. — Харьяло замолчал, но потом снова открыл рот. — Антон, а что мы тут делаем? Я имею в виду — сейчас?

Верещагин оставил в покое свои руки, трубка свободно закачалась в воздухе, что означало: вопрос серьезный, надо подумать.

— Мы закладываем новый фундамент здешнего общества, Матти, — наконец произнес он. — Используя то, что можно спасти из старого.

— Не часто ли это происходит? Во вторник Рождество. Не странно ли? — сказал Харьяло.

— Это мне напоминает кое-что, — сказал Верещагин. — Ты знаешь, что среди активов батальона, спасенных подполковником Хигути в космопорту, были его волынщики?

— Волынщики? Гуркхи-волынщики?

— В юбках. Они очень даже неплохи. Я сам слышал, как они играют.

— Волынщики? — недоверчиво переспросил Харьяло.

— У нас никогда не было оркестра, — с ребячьей невинностью завершил Верещагин. — У нас есть остаток сегодняшнего дня и весь завтрашний. Надо научить их играть «Маленького оловянного солдатика» и «Свистящего свина».

Санмартин подошел к группе беженцев, которых пограничники и люди Бейерса отловили по подозрению в заболевании. Санмартин выбрал одного человека, одетого в чужую одежду, явно не подходящую ему. Он был похож на ястреба, на лице отросла двухдневная щетина, волосы были тронуты сединой.

— Не староваты ли для такой одежды? — спросил Санмартин.

— Вы еще как правы. Это жуть, они не имели права призывать меня в таком возрасте, — небрежно ответил Мигер.

— А ты здорово похож на одну фотографию, которая у нас есть. На Дэнни Мигера.

— О, вы льстите мне. Насколько я знаю, он куда симпатичнее.

Санмартин улыбнулся, вспомнив историю Ёсицунэ и Гинкэя.

— Меня зовут Санмартин. Рауль Санмартин. Глаза Мигера загорелись.

— Капитан Санмартин, рад с вами познакомиться. Вы себе сделали имя. Третья рота, Йоханнесбург, я помню. Зовите меня Дэн, прошу вас.

— Ладно. — Санмартин смерил Мигера взглядом. — Ну, так что думаешь?

Мигер подумал как следует.

— Хорошо, Рауль. Я видел ковбоев, буров, а теперь вижу и имперцев. Вы то еще сборище негодяев. Я в вас всех не вижу разницы, но не мне об этом говорить. — С этими словами Мигер полез в карман и извлек оттуда пластиковый конверт. — Мой друг просил меня передать это, письмо адресовано его внучке, женщине по имени Брувер. Мне кажется, что вы сможете передать это ей и сделаете это лучше, чем кто-либо другой.

Санмартин посмотрел на имя. И кивнул. Теперь у него появился хороший повод увидеть ее — теперь, когда Варяг приказал Мише, чтобы тот перестал прослушивать ее линию.

Санмартин вспомнил конец истории о Ёсицунэ. Благодаря военной доблести Ёсицунэ его брат стал сегуном, но сёгун никого так не боялся, как сверхсильного вассала. Будучи преследуемым беглецом, Ёсицунэ переоделся слугой своего вассала Гинкэен. Но его узнал начальник стражи брата. «Ты похож на Ёсицунэ!» — воскликнул начальник стражи. Гинкэен немедленно начал бить своего хозяина по голове, плечам, приговаривая: «Как ты смеешь быть похожим на Ёсицунэ!»

Капитан отпустил всех, а Мигеру сказал только: «Удачи тебе, старик. Проверься и сделай укол».

Несколько часов спустя на площадке, выровненной бульдозерами, Кольдеве прочел хриплым голосом эпитафию — первые строки из поэмы Гейне:

Потом он перевел:

У него за спиной Корягин запел:

Словно десяток кошек сразу дернули за хвосты — это гуркхи завели волынки. Корягин не так уж хорошо передавал мелодию, и попытка гуркхов подхватить ее не увенчалась успехом.

Кольдеве посмотрел на почву, разровненную поверх трупов, и прочел про себя еще одно четверостишие Гейне. Немного юмора, немного ужаса, много гибели и разрушений — вот что такое война, как сказал однажды Руди Шеель.

Кольдеве послушал.

— Не Гейне, но сойдет, — буркнул он, глядя, как бульдозеры уродуют тонкий слой плодородной почвы. На последнем куплете он присоединился к хору.