— Я умру, вас выпустят.

Сыну труднее придать вид комильфо, одичал мальчишка, век бы бегал в посконном, в овчинном. Водовоз-остяк сделал ему лук и стрелы, санки, показал, как рыбу ловить в проруби. Животных Сашка жалеет, таскает домой разную мелкую живность, растит в загородке оленёнка.

Только для детей стоит жить теперь. Станет ли Сашка продолжателем трудов отца? По крайности, пусть имя несёт достойно, сознавая заслуги родителя. Просвещение, начатое Петром, авось не отменят стародумы, большие бороды, — умы нынче надобны, обострённые науками. Данилыч досадует — сам-то пренебрегал ими, захваченный великим поспешанием Петра. Книг в доме — Евангелие, Дарьюшкин месяцеслов да французские комплименты, которые дочь сотый раз перечитывает.

— Великий государь говорил — блажен, кто учит и разумеет учение, прочие же не лучше скотов.

Почти каждый день просвещает детей Данилыч. Разбирает он печатные словеса куда быстрее, чем раньше, когда секретари читали ему вслух.

— Тогда Ирод, видев тако поруган бысть от волхвов, разгневася зело и послав избить вся дети сущие в Вифлееме и во всех пределах его, от двоу лету и нижайше… Значит, убить Христа-младенца, о коем ему напророчили, заодно и прочих — вишь, чего распалился Ирод! Дурные владыки ему подобны.

Толкуя Евангелие шире, переходил к судьбе собственных чад. Остерман с радостью изничтожил бы их, боясь кары, — хорошо, законы, введённые Петром, невинных защищают.

Обращается князь главным образом к сыну — четырнадцать лет уже, мужские заботы близятся.

— Пётр Алексеевич был истинно велик, в тысячелетии единственный, мне счастье выпало служить ему. Супруга его покойница наглупила бы, да я обуздывал. И нынешнего монарха обломал бы, да встрял немец между нами…

Подмигнув лукаво, продолжил:

— Ан и великому царю камрат нужен, коль из лапотных, так лучше…

Помнить Сашке надо — он Меншиков, не для рабства рождён, не для слепого подчинения. Несть греха в укрощении злого монарха, напротив — долг святой. Задача сия сложная, политическая, умей выбрать друзей, распознать противников.

— На войне проще, там униформа врага отличает. В политике машкерад, притворство. Наперёд не рассчитаешь, как поступить. Вот, сказано в Писании — не пецытеся убо наутреи, утрений бо собою печётся: довлеет дневи злоба его.

Иногда родитель мрачнел и читал громко, с чувством о Иерусалиме, граде жестоком, избивающем пророков, — понимай, о Петербурге.

Неразлучный на занятиях присутствовал. Данилыч приучил детей относиться к лику портретному с чувством особым: они искали в чертах Петра, вместе с отцом, одобрение, согласие или недовольство, гнев или ласку, радость или печаль. Вглядывались в парсуну, оживляемую зыбким пламенем свечей либо отсветами топящейся печи, переменчивым светом дня. Однако тот же царь нанял Остермана, змею подколодную.

Сашка, бодая головой воздух, как молодой бычок, бурчит:

— Гнать всех немцев.

— Пустое городишь, немецкие мастера, коммерсанты нам на благо. А вельможи ни к чему… На кой ляд они!

Срывается и словцо не для детских ушей. В углу под парсуной в полумраке видятся князю седые головы, расшитые кафтаны. Часто свои рассуждения начинает фразой:

— Говорил я боярам…

Случается, нежданный гость внимает, присоединившись к сему собранию.

— С мужика три шкуры дерём, оголодал мужик. Притча есть про дурака — имел он курицу, несла она золотые яйца. Да он на корм ей скупился, зарезал её. Думал, кладезь золота у ней в животе. Это наша экономия. Блеснуло что, ухватить, да в карман. А откуда растёт богатство?

Смотреть вдаль неспособны. Затевает помещик мануфактуры в городе, ему бы нанять вольных — нет, выгадывает, крестьян своих запрягает. Втуне лежит царский указ, запрещающий это. Купцы покупают крепостных для своих заводов — тоже против указа.

— Европа отчего богаче нас? Ушёл мужик в город, и там он свободный. То промыслам подпора, и всему народу выгода. У нас же господин вцепился в крепостного. Боится — убежит, пустые-то земли рядом, в степях скроется или в Сибири этой. Землёй-то богаты мы….. Вёрсты немеренные, пустыня дикая, сослать есть куда…

В Европе — видел князь — многолюдно, тесно, да теснота на поверку благоприятна. Крестьян не продают как скотину, от рабства давно избавлены, и бежать им из родных мест нет резона.

— Нашему мужику подушную подать убавить, на три копейки даже, и то будет облегчение. Иначе бегство не остановить. И под Москвой, глядишь, была пашня, сейчас пустыня.

Изливши душу, Данилыч впадал в задумчивость. День и другой могла она длиться, чада напрасно тормошили.

К осени грудная болезнь резко усилилась. Слабел, топор валился из рук. Однако упорствовал, начатую при доме баню желал докончить, обижался на детей, отнимавших инструмент. Но кровь из горла пошла шибко, после чего слёг, погрузился в некое отупение или дрёму. Очнувшись, не сразу узнал сына и дочь, припавших к нему. Губы тронула улыбка:

— Скоро освобожу вас…

Холод — союзник хворей — наступил рано, больной задыхался, с трудом держал кружку с молоком. Разговаривал с великим государем, часто повторял:

— Иду к тебе, фатер.

Эпилог

Удивительная жизнь, рассказанная здесь, оборвалась 12 ноября 1729 года.

Конкурент Меншикова — Остерман — торжествовал всего три месяца. Пётр II умер от оспы, очередная дворцовая встряска омрачила карьеру талантливого политика. На трон взошла Анна Курляндская, настала пора, получившая наименование бироновщины. Дети Меншикова вернулись из ссылки, императрица приняла их милостиво. Манила легенда о тайниках, набитых княжескими сокровищами.

Александра по воле императрицы вышла замуж за Густава Бирона — брата временщика. Александра определили в гвардию. Заметных лавров он не снискал, но дослужился до чина генеральского.

Мориц Саксонский, порождение века интриг и авантюр, спасся от русских войск, переодетый крестьянином, в рыбачьей лодке. Он и впоследствии заявлял права на герцогство. Курляндия вошла в состав Российской империи при Екатерине II.

Делёж меншиковских богатств затянулся на десятилетия. Дети получили несколько поместий, княжеский гардероб, медную и оловянную посуду. Монархи раздаривали земли и драгоценности, перешедшие в казну, чиновная рать жадно воровала. Многие редкости пропали бесследно — в том числе уникальный рубин.

Следственная комиссия годами разбирала жалобы обиженных князем, претензии кредиторов — честные и фальшивые. Престарелый Пётр Толстой и прочие «заговорщики» дождались прощения, так же, как Волконская и её салонные фрондёры. Предок Пушкина Ганнибал, произведённый в генералы, командовал в тридцатых годах артиллерией в Прибалтике.

Меншиков при всей своей проницательности вряд ли мог вообразить воцарение Анны.

Избавившись от него, Верховный тайный совет утвердился как орган коллегиального правления. Упования Голицына, склонного к парламентаризму, оживились. Но вельможам не хватало единства. В среде родовитых бытовали традиции феодального боярства, которое считало государственную службу «кормлением», яростно отстаивало интересы фамильные, узковотчинные.

Ревнители старого возликовали, когда двор пребывал в Москве. Хотели, чтобы он там и остался. После смерти юного царя Петербург — снова столица, к радости тех, кто дорожил «окном в Европу». Предтечи западников и славянофилов продолжали борьбу между собой, но с позиций идейных то и дело соскальзывали в трясину амбиций и семейных свар.

«Интриги этого двора заставляют всех благомыслящих людей плакать кровавыми слезами», — писал испанский посол де Лириа.

Преемницу Петра II избрал Верховный тайный совет. Думалось, что курляндская вдова, племянница Петра Великого, будет сговорчивее, нежели Елизавета — родная его дочь. Человек, знавший лучше герцогиню, покоился в земле Берёзова. «Верховники» — так прозваны Голицын и его единомышленники — подготовили «кондиции», то есть условия. Речь вовсе не шла о восстановлении боярской думы XVII века — чисто совещательной, зависевшей от царского произвола.