Многие поняли в этих словах искреннюю жалость к Виктору. А тот смял шапку в руках, опустив голову на грудь. Вдруг он неожиданно поднял руку с шапкой вверх, лицо его осенилось каким-то небывалым для Виктора вдохновением, он круто повернулся к собранию и дико закричал:

— За что же он, гадюка, меня убил?! Мужички! Что же это такое? Разори-ил!!! Детишек загубил, ирод!

Виктор на глазах у всех стал вдруг гордым, он вскинул голову, лицо его преобразилось в благородное и возвышенное. И он… начал «выражаться». Именно выражаться, изливать душу! С точки зрения многих присутствующих это была изящная словесность, исходящая из уст человека, одаренного недюжинным талантом, хотя и раздавленным тяготами жизни, талантом, вспышки которого проявились в минуты наивысшего напряжения. Лишь к концу блестящего выражения мыслей, через несколько минут, кое-кто из близко стоящих заметил, что Виктор с горя напился самогонки до самого высшего состояния, то есть до непоколебимой веры в свои собственные силы и способности.

Виктора было жаль до слез. В его необычном воодушевлении было что-то похожее на страшный плач израненной души. Но лучше бы уж он плакал — так жутко было его пробуждение. Лучше бы уж он плакал. Ведь были многие в таком положении. У тех, у кого в разных закоулках навалены куски и глыбы мяса, тоже подступал ком к горлу.

В прениях первым взял слово Андрей Михайлович, хотя и не очень-то он был речист на собраниях.

— Вот вы прослушали, товарищи, доклад. Лучше я не скажу — не умею, сами знаете. — Он неожиданно поднял руку и горячо выкрикнул: — Только до каких же пор мы будем волками жить — каждый на своей полоске?! — Потом протянул обе руки к собранию. — До каких пор будем душить друг друга на меже и биться с нуждой в одиночку! Советская власть дала землю… — Андрей Михайлович уже потерял пыл и сказал спокойно: — А мы хотим остаться рабами своей полоски. Нельзя так. Яснее ясного. Так я думаю, товарищи. А богатыми мы будем в колхозе. Ей-богу, будем, помяните мое слово.

Многие верили Андрею Михайловичу, но… боялись неизвестности.

Крючков и братья Земляковы наклонились друг к другу, перешептываясь: собрание шло хорошо, все было убедительно. Когда после речи Андрея Михайловича председатель дал волю «пошуметь промеж собой» (что он считал обязательным), Матвей Степаныч протискался к Виктору и защебетал ему на ухо:

— Витька! Не сумлевайся. Ну ошибка вышла у тебя — только и того. С кем грех не бывает. Думаешь, расстрел будет? Да ни боже мой! Это ж мы нарочно, чтобы остановить таких, как ты, дур… То есть того… Не сумлевайся. В колхозе помогнем. Оно отойдет. Ей-ей, отойдет с души.

Постепенно нарастал беспорядочный говор: сосед с соседом спорили и высказывали свои соображения горячо и громко. Но когда Василий Петрович, постучав предварительно кружкой о ведро, спросил: «Кто возьмет слово?», то никто не хотел говорить; всем казалось, что они уже высказались перед близко стоящими, и — хватит. Поэтому несколько минут не было желающих выступить в одиночку. Зато стало опять тихо.

И вот из тишины, из задних рядов послышался этакий вежливый и спокойный баритон:

— Товарищ Кочетов! Позвольте слово.

Дыбин держал поднятую руку. Из президиума председатель некоторое время не отвечал. Крючков решил принять бой сейчас: если отказать, то Дыбин сочтет это за бессилие и получит перед собранием явный козырь. Поэтому он и сказал Кочетову:

— Дай ему слово.

Бросил он эти слова резко и поправился на стуле, будто приготовившись вскочить в любую секунду.

— Не дам! — отрубил Василий Петрович.

— Дай, — строго повторил Крючков.

Василий Петрович зачем-то тихонько дернул себя за бороду, видимо с досады, отмахнулся как от мухи и нехотя объявил:

— Слово имеет товар… то есть… Дыбин.

Тот протискался на средину, поближе к президиуму, но к столу не подошел. Крючков поглядывал на него искоса, а Федор смотрел Дыбину прямо в глаза. Игнат был в белой сорочке и при галстуке, чисто выбритый, с пробором «набочок». «Красивый, черт», — подумал Федор, вспомнив с болью о Тосе, и почему-то потрогал пистолет в кармане. Он почувствовал, как Миша стал позади него и чуть-чуть притронулся к нему рукой — дескать, что-то сейчас будет. Матвей Степаныч протолкался от Виктора к столу и оказался позади Крючкова, волнуясь и вздрагивая, как перед кулачным боем. Никто не заметил одного: Андрей Михайлович очутился позади Игната и, казалось, спокойно приготовился слушать (видимо, в те минуты, когда Игнат пробирался к средине, тот и занял позицию).

Дыбин пригладил волосы ладонью и начал:

— Дорогие товарищи! Некоторые из вас думают обо мне плохо. Я был в лагере врагов Советской власти. То были грехи зеленой юности. Я наказан сильно. Перед вами честно заявляю: в ошибках раскаялся, и жизнь моя принадлежит народу — вам. И я считаю своим долгом в этот решительный для вас час сказать: не сомневайтесь! Идите в колхоз смело, всем селом сразу. Партия учит народ только хорошему. Здесь товарищ Вихров говорил: «До каких пор будем жить волками?» И правильно: волки вы и есть. — Недовольный гул волной прокатился в школе. — Поддерживаю товарища Вихрова. От всей души поддерживаю и доклад товарища Крючкова, уважаемого секретаря партийной ячейки. Но, товарищи! Надо помнить самое главное: в решении окружкома ВКП(б) сказано прямо — наш район «созрел для сплошной коллективизации». Об этом известно всем членам партии нашего села. Золотые слова! «Созрел для коллективизации!» Вы только вдумайтесь, товарищи! Надо так и выполнять здесь и говорить прямо: вынести постановление общего собрания немедленно — всем в колхоз. А завтра уж, если кто будет отказываться и сопротивляться, тащить его силой… — Кто-то из женщин ахнул от этих слов. — Разве постановление общего схода не обязательно для каждого гражданина? Обяза-тель-но! Это установка совершенно правильная. Я поддерживаю решение высших партийных организаций.

Собрание загудело роем.

— То есть как это так — «силой»? — спросил зло Василий Петрович из-за стола.

— Ну, не силой, а обязательным постановлением общего собрания, — поправился Дыбин.

Рой гудел все сильнее и гуще — казалось, его потревожили и пчелы вот-вот бросятся жалить, защищаясь. Послышался наконец возглас:

— А чего же партийная ячейка от нас скрывает?

— И вот, товарищи! — воскликнул окрыленный успехом Дыбин. — Дорогие товарищи! Ленин призывал нас к коммунизму. Мы подходим к нему вплотную. Мы на пороге! В инструкции окружкома прямо сказано: «обобществление скота». Почему здесь выдвигают только о лошадях? А коровы, а овцы — разве не скот? Почему останавливаться на куцей форме колхоза?.. Мы должны поддержать программу партии о коллективизации, о переходе к коммунизму и обобществлении средств производства, а если нужно, то и любого имущества, необходимого колхозу. Да здравствует колхоз! Все в колхоз! Ни одного двора вне колхоза!

Будто огромный холст разом разорвался в школе: так со скрипом зубовным и потным матом взревело собрание. В гвалте по отдельным выкрикам было трудно разобрать, что получится из этого взрыва.

— Ты что брешешь?! — вскрикнул Матвей Степаныч.

— Куда клонишь? — кричал зычно Василий Петрович, забыв о роли председателя. — Куда загинаешь? Что не даешь подумать народу?

— Скрыва-аю-ут!!! — дико кричал кто-то.

— Змея — Дыбин.

— Тише! Подумать надо!

— Обманывают! Нас обманывают!

Дядя Степан Крючков впился пальцами в свою бородку, тормошил ее безжалостно и кричал надрывно:

— Брешет собака Дыбин! Я тебя, подлеца, нутрем чую! — При этом он запрокинул голову, не заметив, как упала шапка с головы, ее затоптали и затолкали ногами невесть куда. Он грозил кулаком. — Не верьте ему, мужики! Не верьте!

Из угла вылетело:

— Сначала — лошадей, а потом — и жен!

— Наши жены — это не Федькина б…

— Не верьте бандиту-у!

Вдруг кто-то в общем гвалте заорал дико и злобно:

— Беспортошников-коммунистов доло-о-ой!!!

И сразу же после этого выкрика, как по команде, кто-то с улицы через оконное стекло бросил камнем в лампу, но промахнулся. Камень попал кому-то в плечо, и потерпевший кричал: