Игнат оценил мягкий и нежный характер Тоси, и чем дальше, тем больше проникался теплым чувством к ней. А она не осудила его явно, она не слезла в негодовании с телеги и не пошла пешком, не желая ехать с бывшим бандитом. Он повернулся к ней спиной, взял вожжи в руки, потом оглянулся, пристально посмотрел и мягко сказал:

— Простите. Не выдержал. Первый раз за много лет не выдержал.

До Паховки они молчали.

И вот въехали уже в самое село. Тосе открылась картина: соломенные крыши, облупленные глиняные стены, кучи навоза у дворов и на улице. Три огромные собаки встретили их у крайней хаты лаем и рычаньем и провожали метров двести. Впереди через дорогу шел старик и надрывно кашлял.

— Вот моя деревня, вот мой дом родной, — пошутил Игнат, — Здесь вам предстоит жить и… радоваться, наслаждаться счастьем.

Ей показалось, что Игнат сказал это с оттенком издевки. Она неожиданно озлилась и выпалила:

— Буду! Буду наслаждаться! Не издевайтесь! К черту!

Такая вспышка заставила Игната удивленно протянуть:

— Не ду-ума-ал… Вот вы какая!.. — Он восхищенно смотрел на нее, не спуская глаз. Но неожиданно натянул вожжи и, остановив лошадей, сказал торопливо: — Чуть не проехали! Вот она, хата Земляковых. — Он завернул к крыльцу, снял чемоданы и, увидев на двери замок, пояснил: — Федор на работе, конечно. Миша — тоже. Придется вам подождать. — Потом поставил чемоданы на крыльцо и подал руку Тосе. — Простите, Тося. Прощайте.

Она задержала руку в кармане пальто, но… все-таки подала ее, проговорив сурово:

— Почему «прощайте»?

— Мы уже с вами больше не увидимся. Постарайтесь на меня не обращать внимания — вам же будет от этого лучше, — И он, не дожидаясь каких-либо слов от Тоси, быстро откатил от крыльца, переехал улицу и исчез в воротах двора Семена Трофимыча Сычева.

Так в слякотный, облачный, серый осенний день никто и не увидел, как Тося приехала с Игнатом со станции. Она присела на чемодан. Вот она и в Паховке. Но почему уже не хотелось никаких сюрпризов и не хотелось даже идти в правление кооператива за Федором? Может быть, потому, что устала, а может быть, ей просто стало немножко грустно в чужом селе. Неожиданно она услышала рядом голос:

— Чего же это ты, девка, голову повесила? — То спрашивала ее Матрена Васильевна Сорокина. — Ты чья же? Уж не Федора ли женка?

Тося встала и кивнула в знак подтверждения.

— Да чего же ты на крыльце-то сидишь? — спросила Матрена Васильевна.

— Я только сейчас приехала. Вот только-только. — Тося повеселела.

— Ну и заходи, пожалуйста! Чай, домой приехала. Я знаю, где у них ключ захоронен. — Матрена Васильевна стала на балясину крыльца, сунула руку под застреху и достала ключ. — Вот он. Они ведь вдвоем живут, два брата, да Зинаида ходит стряпать к ним. Кому надо, тот и возьмет ключ. Заходи-ка, заходи-ка, девонька, — приглашала Матрена Васильевна как в свой дом.

Тося вошла. Матрена Васильевна проговорила ласково, по-матерински:

— Ну здравствуй, хорошая. Мы ведь с ними друзья большие искони. — Она поцеловала Тосю трижды.

Тося уткнулась лицом в плечо Матрены Васильевны. Она не знала, отчего заплакала. Может быть, оттого, что матери уже нет давно и вспомнилась она ей при взгляде на эту богатырского сложения женщину; может быть, ей действительно показалась деревня скучной и она жалела о городе, а может, одиночество Игната напоминало о прошедшем ее одиночестве. Скорее всего — от всех этих причин вместе.

— Женское дело такое — без слезинки нельзя, — всплакнула и Матрена Васильевна, — Ничего, девка, пообвыкнешь. Конечно, боязно тебе: одна приехала-то в незнакомое село. Разве я не понимаю. Понимаю, девонька. Ничего, ничего — тут люди хорошие, пообвыкнешь.

Наконец Тося села на лавку и осмотрела избу. Русская печь, в углу деревянная кровать, накрытая старым, но чистым одеялом, над кроватью маленький портрет Ленина, обеденный стол, такой же стол еще, видимо заменяющий письменный, на нем стопка книг «Народный университет на дому», а рядом этажерочка с книгами, — в хате чисто, но все-таки не очень уютно, по-холостяцки.

— Ну я побегу родных твоих кликать, а ты пока умойся, приберись, платьишко новое найди. К мужу ведь прибыла. То-то! — Матрена Васильевна с хитрецой подмигнула и чуть толкнула Тосю в бок.

Не успела Тося как следует причесаться, вбежала Зинаида и без обиняков крикнула:

— Тося! Милка моя!.. Заждались мы тебя. — Она тоже чуть всплакнула как-то мимоходом, вроде так и полагалось — такое уж женское дело, наверно. Но это были слезинки радости за Федора, — А ну, какая ты? — Зинаида взяла ее обеими руками за плечи, повернула к свету и заключила, уже смеясь: — Молодец!

Федор вошел. Совсем здоровый! Он остановился в дверях, сияющий, окрепший, прямо-таки неузнаваемый. Тося бросилась к нему и целовала в губы, в щеки, в лоб — куда попало. Такою он никогда ее не видел. Федор смеялся от радости и счастья, а Зинаида и Матрена расточали слезы без всякой экономии. Тут уж ничего не скажешь: им нравилось в те минуты всплакнуть — то были слезы совсем не горькие.

Вошел Ваня Крючков и подал руку:

— Здравствуйте, Тося.

— Здравствуйте, Ваня! Чего уж там: дайте-ка я и вас разок поцелую.

В радостной встрече никто, кроме Зинаиды, не заметил, как Ваня вздрогнул от поцелуя Тоси и чуть-чуть побледнел.

Миша пришел вместе с Анютой. Он забежал за ней домой и притащил знакомиться. Анюта стала в сенях и никак не хотела идти в хату. Миша уговаривал ее до тех пор, пока Ваня, услышав разговор, не открыл дверь в сени.

— А-а, жених и невеста из одного теста! — воскликнул он. Лицо его уже было веселым.

— А это кто же? — спросила Тося, указывая кивком на Анюту уже после того, как поздоровалась с Мишей.

— Моя невеста, Анюта, — ответил Миша.

— Ну поди, поди сюда, Анюта, — позвала Тося таким тоном, будто она была старше по крайней мере на двадцать лет, а не на шесть.

Так собралась вся семья. А вечером пришел и Андрей Михайлович. Чуть выпили, конечно, как и полагается при встрече. Уже после того как встали из-за стола, Андрей Михайлович спросил:

— Постой, постой! А как же ты, Тося, доехала в такую грязюку?

— С попутной подводой, — ответила Тося, не задумываясь.

— Ну и молодчина! — одобрительно воскликнул он. — Сама добралась.

…Миша ушел ночевать к Андрею, а Федор остался с Тосей вдвоем.

Федор примерил новое пальто и костюм. Потом Тося достала из чемодана новое белье, постелила постель. Кровать стала выглядеть совсем по-другому. Федор следил за Тосей взглядом и радовался тихой радостью оттого, что вот около него жена, его единственная, ему одному принадлежащая, он счастлив, счастлив, счастлив!

— Отвернись-ка, Федя, — попросила Тося. Она юркнула в кровать и засмеялась дрожащим смешком. — Здорово-то здесь как! Мягко!

Она видела одним глазом, как Федор разделся и потушил лампу. Чуть посидел около Тоси и обнял, мягко и нежно, будто боясь притронуться. Тося обвила его шею руками, прижавшись щекой к его подбородку, — но — удивительно и странно! — она думала о подбородке с ямочкой в середине. Счастье ее вот здесь, рядом, а в мыслях тянула к себе неизвестность: целуя Федора, думала об Игнате.

Тяжко было Тосе в тот вечер. Вместо радости лег на душу камень за эти два дня. Только два дня! Как мало времени, и как много груза она приняла на себя. Разве можно сказать об этом Федору сейчас, когда он счастлив? Лучше уж завтра, может быть, рассказать об Игнате. Она чувствовала, если сейчас вот расскажет, как она ехала, что говорил Игнат, расскажет свои сомнения, то ей сразу станет легче и все сразу будет проще. «Взять и сказать, — думала она. — Я тоже ненавижу Игната». Но… ничего не сказала, хотя и знала, казалось ей, что ненавидит… Она слушала, как Федор ровно и спокойно дышал засыпая.

«Счастье, счастье, счастье», — мысленно повторял Федор сквозь дрему.

…Зинаида, укладываясь спать, шептала Андрею:

— Дело скверно. Ванятка-то про себя любит Тосю, должно быть. А Федор-то — ни сном ни духом.