— Так какого же черта вам нужно?! — прочитав записку, вскипел командир. — Вы что, шутите этим?

— Так вот и я ж гутарю: какого черта... дело не шутейное...

Кто затуманил ему голову, оторвал от привычного труда, насильно всунул в мозолистые, потрескавшиеся от работы руки винтовку? Кто послал его сюда?

Теперь он лежит, обхватив руками живот, и тело его конвульсивно вздрагивает.

— Товарищ командир, конница! — слышу крик совсем рядом, и мучительная пелена раздумий падает с глаз. По левому берегу Северного Донца на полном намете идут человек 200 всадников. Впереди, крича и размахивая руками, скачет офицер. Вот кавалеристы поравнялись с нашей цепью и, круто повернув к реке, бросились в спокойную речную гладь. Брызнули, заиграли на солнце сотнями радуг струи воды, забурлил черными тушами коней и всадников величавый Северный Донец.

Командир батареи Солдатов шрапнелью бьет по всадникам, и вот уже то место, где они барахтались, окутано грязно-серыми шапками дымков. Свежая струя ветра сносит дым в сторону, нам отчетливо видно, как плывут вниз по течению казачьи фуражки.

Нескольким всадникам все же удалось выскочить на берег и развернуться в редкую лаву, но здесь их положение еще хуже. На ровном, хоть шаром покати, лугу хорошо выделяется каждый кавалерист, и наши пулеметы, залпы винтовок доканчивают врага.

Не ожидая приказа, красногвардейцы срываются с места и бегут под гору, где на открытом лугу бьются в истерике обезумевшие кони, мечутся всадники. Сквозь гулкий топот доносятся крики раненых белоказаков:

— Братцы... не убивайте!

Подбегаем к одному из таких — лежит и глаза закрыл.  Только бескровные губы шепчут жаркие слова молитвы и временами грубые выкрики брани в чей-то адрес да бесконечное:

— Спасите... не предавайте смерти... четверо детишков у меня...

Огромная туша рухнувшего коня придавила человеку ногу, он задыхается.

— Откуда сам?

— Из Малой Каменки.

— Из богачей?

— Н-е-е-е... где там...

Бойцы освобождают ему ноги, перевязывают и кладут на санитарную двуколку. Раненый теряет сознание, бредит.

Не добившись успеха, белоказаки прекратили атаки и ушли в Гундоровскую. Ночью, снявшись с позиций, стали отходить на Каменскую и красногвардейцы.

Проходя через Малую Каменку, кто-то из бойцов спросил у раненого, где его дом. Он указал. Заглянули в небольшой флигель. С порога к нам бросается бледная, перепуганная жена, В ее взгляде — мольба, отчаяние, страх. Четверо детишек жмутся к юбке, боязливо оглядывают незнакомых людей. Разбуженные поздней ночью, они трут ручонками не привыкшие к свету глаза. Старшая девочка смотрит исподлобья: эта уже понимает, кто пришел и зачем.

— Где муж?

— Вчерась рано утром увели... атаман приказал, — и, обхватив руками детей, запричитала истошным, дурным голосом:

— Ироды! Разбойники, офицеры эти да атаманы! Пришли, стали грозить револьверами за то, что он у красных служил. Черкасск брал... потом приказали седлать коня и угнали.

Все стало ясно, и я кивнул бойцам, чтобы передали раненого.

Усталые, мокрые до нитки, возвращались мы в Каменскую. Ночь стояла на редкость темная. Непрестанно сеял мелкий, назойливый дождь, под ногами глухо чавкала грязь. И вдруг крик:

— Стой! Кто едет? Стрелять будем!

Голос знакомый, с удивлением узнаю Михаила Бувина.  

Переговорив на расстоянии, подъезжаю вплотную и сейчас же мне сообщают поразительную новость: нас считали погибшими. В то время, когда мы отражали атаки белогвардейцев, несколько трусов и паникеров бросили товарищей и бежали в Каменскую. Чтобы оправдать себя, они стали единодушно утверждать, будто белоказаки окружили отряд и уничтожили его, а Прилуцкого взяли в плен. Тогда Щаденко приказал спешно выступить всем красногвардейцам на окраину Каменской и занять оборону на высотах, чтобы встретить наступающих на станицу мятежников. Нашу колонну товарищи и приняли за противника.  

Дни испытаний

Стояли не по-весеннему жаркие тихие дни. Под майскими лучами солнца обильно парила истосковавшаяся по лемеху жирная донская земля. А хлеборобы, занятые войной, не могли приложить к ней своих рук — вот и порастала она густым травостоем, цвела кроваво-красными кулигами тюльпанов да пахучей кашкой, играла под лаской теплого ветра колосьями прошлогодней падалицы.

По утрам, когда еще горизонт только-только начинал подплывать вишневым соком майской зари, в донецких степях — в низинах, в затерновелых балках, в вилюжинах суходолов — сиреневой дымкой стелились напоенные запахами цветущей степи туманы. Раньше в такие вот часы здесь слышались крики погонычей, скрип ярем, виднелись запыленные, пропотелые рубахи хлеборобов: каждый спешил бросить пораньше зерно в благодатную почву.

Теперь же пустынна степь. И земля лежит мертво, сиротливо, вот уж который год ждет своего хозяина. На его все нет, мыкается он по фронтам, льет горячую кровь «за волюшку-волю, за матушку-землицу». А она, эта землица, рядом, рукой подать — обильная, щедрая, доступная всякому, кто приложит к ней свой труд.

В ту весну 1918 года густо пылили бескрайние степные шляхи на Дону. Это шагали по ним немецкие войска, катили колеса пушек, многочисленных обозов, машин. Бинокли офицеров жадно шарили по складкам степи, пыльные уланы поили коней в студеных криницах, по казачьим станицам разносилась гортанная, чужая речь.

— Маленький Дон, — цокая языками, с восторгом  произносили оккупанты непривычное название реки и указывали кожаными хлыстами на Северный Донец.

Приближались чужеземцы и к Гундоровской, которую несколько дней назад взял отряд К. Э. Романовского. Заняв оборону на пристаничных высотах, красногвардейцы вот уже несколько дней отдыхали. Щаденко, узнав о приближении противника, немедленно выехал на позиции. Побуждали его к этому и тревожное донесение от знакомых красногвардейцев о случаях мародерства и пьянки, чего в отряде Романовского никогда не замечалось.

Старенький, запыленный «мерседес», оставляя за собой серый хвост пыли, затерялся в зелени станичной окраины и, круто развернувшись вправо, выскочил на площадь к церкви. К удивлению Щаденко, там толпилось огромное число жителей. «Что бы это значило?» — подумал он и, остановив машину, направился к толпе. Еще не доходя, услышал взрывы безудержного смеха, отчаянный гам, крики, перебранку. Стоявшие с края, видимо узнав в нем начальника, бросились навстречу. Первой запричитала вырвавшаяся вперед всех высокая седая старуха:

— Что-о-о-о делают окаяннаи-и-и, что делают! Вы старшой, ай нет?

Получив утвердительный ответ, она продолжала причитать, грозя костлявым кулаком в сторону толпы:

— Антихристы! Богохульники!

Не дослушав сбивчивое объяснение старухи, Щаденко решительно шагнул в толпу и, растолкав плотное кольцо, оказался в передних рядах. То, что он увидел, заставило его содрогнуться и рывком расстегнуть кобуру револьвера.

В кругу под шутовские выкрики и хлопанье ладоней плясал священник местной церкви. Измученный, загнанный старик, облаченный в парадную ризу, еле передвигал ноги. Со всех сторон неслись понукающие крики:

— Больше жизни, батя!

— Шпарь вовсю! Жги! Жги!

Щаденко остановил старика и в бешенстве крикнул:

— Что вы делаете, подлецы?! Где командир? Где Романовский?

Ближние бросились врассыпную, но другие, мертвецки пьяные, продолжали выхлопывать в ладоши.  

Щаденко схватил одного из подвернувшихся под руку и так встряхнул, что тот потерял дар речи:

— Где ваш командир, я спрашиваю?

— Вон он, — заикаясь, проговорил парень и указал на распахнутые настежь церковные ворота. И как раз в это мгновение в широком проеме двери показались три несуразные фигуры. Передний — высокий, мордастый детина вышагивал в ризе. Рыжие длинные волосы взлохмачены, через плечо винтовка, у пояса огромный маузер, в обеих руках дымящие кадила. Его сопровождали два моряка в лихо сбитых набекрень бескозырках. Все трое орали, коверкая какую-то молитву, пересыпая ее отборной матерщиной.