- Господи, - прошептал Патрик. – И об этом никто не знал?

- А кто тут о чем знает? – тяжело сказала Магда. – До столицы далеко, до Бога высоко. Жалобу не пошлешь. На то ты и каторжник, чтоб трудом искупать. Сюда ведь присылали только самых отпетых, у кого пожизненные сроки были. Больше года здесь из мужиков мало кто выдерживал.

- А ты как же?

- А что я… Я баба, мы живучие. И потом, мне повезло – я однажды этому Вагичу… словом, неприличную он подхватил хворобу, я его травами вылечила. После этого от работ освободили, только лечением занималась. Сколько всякого понавидалась, вспоминать жутко. Сколько ядов пришлось сварить. И отказаться нельзя – страшно. Сколько на моих руках умерло… таких вот, над которыми развлекались. Сколько женщин… - Она махнула рукой. – А два года назад сюда господина Штаббса прислали. Тут бунт был, не выдержал народ. Вагича ночью прутом железным проткнули. Ну, после этого прислали очередную проверку, - она хихикнула, - а покуда проверка ехала, тут меньше половины народу осталось – разбежались все в ночь бунта. Кого-то поймали, конечно, опять судили; кого казнили, кого… еще как… только переводить отсюда было уже некуда, здесь самый страшный рудник считается. Сменили кое-кого из охраны… и прислали вот его, Августа Максимилиана. Видно, правда есть Бог на свете, и Он нас видит.

Магда помолчала.

- Теперь хотя бы этого зверя убрали, который насиловал на плацу. Господин Штаббс его сразу уволил. Баню построил. Мне отдельную комнатку под лазарет выделил, разрешил настои из трав делать, лечить позволил. Сильно легче, конечно, не стало, но хотя бы издеваться перестали. Видишь ли, комендант наш, насколько я поняла, из какого-то благородного рода, военный. Честно сказать, не знаю, как он тут оказался – то ли тоже в немилость впал, то ли как. Он справедливый. То есть он может быть жестоким, но справедливо жестоким. Здесь ведь, как ни крути, большая часть – отпетые. Убийцы, воры, насильники. Таких, как Джар или я, не так уж много. Сюда уже по привычке – ссылают тех, по кому, как говорят, веревка плачет. А господин Штаббс терпеть не может ни убийц, ни насильников… он считает, что украсть человек может от нужды, от отчаяния там или еше как, а вот убить – это он должен через себя переступить. И женщину силой взять – для нашего коменданта женщина… в общем, там какая-то темная история. Но он своим приказом с женщин велел кандалы снять, в общих работах для них послабление сделал. Хотя у нас и женщин-то немного, и тоже все больше отпетые. Но все-таки… жить можно. Почем зря господин Штаббс не лютует; теперь если и наказывают, то по делу.

- Да, я заметил, - кивнул Патрик.

- Ну… - Магда грустно улыбнулась, осторожно провела пальцами по затянувшимся рубцам на его плечах. – Тут не комендант виноват, а эта… герцогиня. Что ты ей сказал-то тогда? – полюбопытствовала она.

Патрик погладил ее по голове и потянулся за одеждой.

- Ничего особенного, ерунда… Вспомнили древних греков.

Именно Магда предложила Патрику однажды взять Вету к себе в помощницы.

- Сомневаюсь, - сказала, - что эта девочка вообще здесь сколько-то протянет. Хрупкая она, а жизнь у нас… еще та. Но все-таки не общие работы. Конечно, и у меня опасно бывает – мало ли какой заразный кто попадается, но… полегче все ж таки.

- Все под Богом ходим, - вздохнул Патрик.

Сама Вета отнеслась к этой затее равнодушно. У нее не осталось сил ни на радость, ни на печаль. Магда оказалась права – силы ее быстро иссякали. Единственное, что пока держало ее на ногах, - гордость. Гордость и упрямство. Сцепив зубы, выволакивала она себя по утрам из-под рваного тряпья; пересиливая отвращение, глотала днем пустую похлебку; задыхаясь, тащила тяжелую бадью с солдатским бельем. Оставалось одно, единственное желание – лечь и уснуть, и Вету держало на плаву одно – Патрик. А встречи с ним - такие редкие.

Штаббс лишь пожал плечами, когда Магда заикнулась ему о своей просьбе. И Вета – осужденная Жанна Боваль – поступила в полное распоряжение лекарки.

Первые дни девушка просто отсыпалась в крошечной каморке Магды. Она не имела права оставаться здесь на ночь – к большому сожалению и той, и другой, и поэтому несколько дней Магда просто запирала новую помощницу и уходила по своим делам. Или, напевая под нос, стирала и скатывала бинты, перебирала запасы трав, то и дело вздыхая: «Зима, а я, дура, кровохлебки много не запасла», либо что-то в том же духе. Вета же, впав в тяжелую дрему, даже не слышала ее шагов – она отлеживалась, экономя и копя силы, словно раненое животное, которому нашлось-таки укромное место отлежаться. Неизвестно, что будет впереди, а потому – пока есть передышка, пользуйся, основной закон бродяг и каторжников. И только спустя пару недель она очнулась и стала хоть как-то воспринимать окружающее.

Здесь тоже было тяжело – может быть, даже тяжелее, потому что Магда, при всей симпатии, новую помощницу не щадила. Работы у них было много, так много, что Вета порой удивлялась, как прежде лекарка справлялась со всем этим одна. Столько нужно помнить, и столько знать, и столько уметь; Вета и прежде испытывала к лекарям искренне уважение и почтение, но теперь… нет, ей никогда этому не научиться, с этим родиться нужно, оно в крови. «Оботрется», - говорила в таких случаях Магда.

Труднее всего приходилось вечерами. От момента окончания работ до отбоя у каторжников был час; к Магде тянулись ушибленные, вывихнувшие пальцы под обвалами, порезанные, а то и с гниющими чирьями – и за этот час нужно было успеть обиходить всех. Не проходило дня без несчастных случаев как среди каторжан, так и среди солдат, и скоро Вета стала относиться к расшибленным головам, разможженным рукам и гнойным нарывам едва ли не философски.

Материал, на котором ей приходилось учиться, был грубым, откровенным и не сдерживающим ни слов, ни криков, ни желаний; женщин здесь было слишком мало. Но если каторжники скоро стали относиться к ней чуть иначе – бывало, и сестренкой назовут, то солдаты и офицеры охраны, невзирая ни на запреты, ни на указы, то и дело норовили залезть под юбку. Как Магда умела ставить таких на место, оставалось для девушки загадкой.

Нельзя сказать, что они сдружились – аристократка Вета и крестьянка Магда. Но между ними установилось что-то вроде взаимной симпатии. Вета была благодарна Магде за перемены в своей судьбе. Под началом лекарки ей жилось намного проще и легче. Прибавилось сил, уже не так болели по ночам руки и ноги, и даже голод мучил не столь сильно. Магда относилась к молоденькой девушке с легким оттенком покровительства, если и не материнского, то почти сестринского, и гордая Вета почувствовала и поняла это. Как знать, может, в других условиях и другом месте эта странная дружба умерла бы, не родившись, но и та, и другая слишком сильно истосковались по теплу и участию. Судьба Магды потрясла Вету; Магда, в свою очередь, искренне сочувствовала Вете, зная, что такое пострадать без вины. Обе не были слишком уж откровенны друг с другом, осторожничали, приглядываясь, но установившуюся симпатию друг к другу скрывать не пытались.

Встречи с друзьями стали возможными раз в неделю, а то и реже, и Вета отчаянно тосковала по редкой этой удаче – видеть их, слышать их голоса. От недели к неделе с горечью замечала она изменения в знакомых лицах, с ужасом думая: «И я – так же?». Суровый климат, скудная еда и тяжелая работа стерли со всех троих последние следы детства. Привыкшие к жаркому солнцу и короткой зиме Юга, они отчаянно мерзли – в ноябре снег прочно покрыл землю ледяной коркой. Вета исхудала так, что платье висело на ней мешком, а кости ключиц выпирали из ворота. Походка ее стала шаткой и неустойчивой, густые волосы, остриженные коротко, вихрами торчали вокруг похудевшего лица. Ян и Патрик сильно осунулись, но если Вету физический труд ломал, то им, привыкшим к фехтованию, охоте и верховой езде, он не мог повредить так сильно, скорее наоборот – сделал даже крепче. Кроме того, Патрика несла на гребне волна страсти, накрывшая их с Магдой так внезапно и сильно. Он словно не замечал усталости, несмотря на то, что крепко недосыпал.