22 апреля шел проливной дождь. Милош почувствовал бы себя оскорбленным до глубины души, если бы ярко светило солнце. Не подходящий сейчас момент для солнца. Принимая во внимание дождь, потребуется гораздо больше часа, чтобы доехать до Нью-Джерси, который до прошлой недели, когда он совершил туда пробную поездку, казался Милошу едва ли не за границей. Тогда он совершил ошибку, поехав по мосту Джорджа Вашингтона, а не через туннель Линкольна. Сегодня он все сделает правильно. Он спланировал все, за исключением слов, которые скажет Людмиле, когда она выйдет из кабинета врача и увидит его в приемной. Милош даже взял с собой свидетельство о браке, чтобы предъявить его сестре, если понадобится доказывать, что он имеет право там находиться.

Как она намерена туда ехать? Если только намерена! Возможно, что и нет. Может быть, карточка предназначалась одной из ее немногочисленных подруг.

В течение двух недель, прошедших в ожидании двадцать второго числа, бывали минуты, когда Милош начал серьезно сомневаться, уж не повредился ли он рассудком. Такие минуты быстро проходили. Не раз еще жена поздно возвращалась домой, обрывала разговор по телефону, если он входил на кухню, а кроме того, он обнаружил, что визитная карточка гинеколога исчезла из тайничка в днище музыкальной шкатулки.

Раз уж он тратит свое время и хозяйский бензин, то по крайней мере, может, он сумеет вернуть себе душевный покой? В этом Милош сомневался. Если сегодняшняя экспедиция ничего не даст, он знал, что продолжит следить за ней, пока не разоблачит то, что — он в этом теперь не сомневался — существует, а именно: вторую, тайную жизнь Людмилы. Он должен узнать об этом все и уничтожить ее раньше, чем будет уничтожен он сам.

Господь не только послал ливень. Он предусмотрительно устроил так, что возвращение полковника из Швейцарии было отложено на два дня; и хотя полковник Тауэрс прислал телеграмму, распорядившись, чтобы Милош отвез мистера Норриса в Филадельфию сегодня, вместо того чтобы встречать его в аэропорту «Айдлуайлд», Милош сумел с легкостью перепоручить эту неприятную работу своему способному молодому помощнику. Мистера Норриса не волновало, кто его везет; он всегда по уши зарывался в кипы бумаг и никогда не разговаривал ни с кем из шоферов, даже с ним.

На прошлой неделе Милош уже выяснил, что Парк-авеню в Хобокене не имела ничего общего со своей фешенебельной тезкой на реке Гудзон в Нью-Йорке. На прошлой неделе Милош пришел в еще большее отчаяние, когда ехал по мрачной улице в Хобокене. А сейчас, добравшись до места раньше, чем предполагал, за сорок минут до загадочного приема в два часа дня, он сидел в машине, тяжело навалившись на руль, за полквартала от номера 2792, кусая ногти и молясь о том, чтобы это слежка стала самой большой ошибкой в его жизни.

В час пятьдесят с противоположной стороны подъехал черный «кадиллак» и остановился через улицу напротив дома номер 2792. Дыхание Милоша участилось, когда он увидел, как его жена вышла из машины, а затем нагнулась и заглянула в салон, что-то сказав водителю. Терзаемый нерешительностью, Милош смотрел, как она, прежде чем перейти улицу, раскрывает зонтик. Он уже собрался последовать за ней, но вдруг из «кадиллака» вышел водитель и окликнул ее.

Узнав этого человека, Милош помертвел. Он вцепился в рулевое колесо, чувствуя, что умирает.

Его чуть не стошнило, когда он, не веря своим глазам, увидел, что полковник Бенедикт Тауэрс, его хозяин, который, как полагали, до сих пор находится в Женеве, обнимает его, Милоша, жену и крепко прижимает к груди, покрывая поцелуями ее убитое горем лицо, — так целуют только самую обожаемую в мире женщину. Милош был парализован. Мозг его кричал, приказывал ему броситься к ним, оторвать друг от друга, разбить огромным кулаком мерзкий, лживый рот Тауэрса, а сам Милош не мог пошевелиться и сидел бледный и оцепеневший. Тем временем его жена поднялась по ступеням и вошла в дверь неприметного дома под номером 2792, а «кадиллак» тронулся с места и уехал.

Милош потерял счет времени; закрыв лицо руками, он плакал навзрыд, как не плакал с того дня в 1943-м, когда нацисты забрали его отца. Неужели такое возможно? Что это значит? Куда делся Тауэрс? Зачем он привез ее сюда, если не собирался оставаться?

Все его планы рухнули. И снова он заподозрил, что болен, что ему просто почудилась сцена, свидетелем которой он только что стал. Милош взглянул на часы. Прошло уже почти тридцать пять минут. Он вышел из машины, сомневаясь, что сможет держаться на ногах. У Милоша не было определенного плана, но он должен выяснить, что происходит, даже если он рухнет замертво к ногам Людмилы.

Передвигаясь, словно лунатик, он взобрался вверх по ступеням и вошел в маленький вестибюль, где стоял сильный запах свежей краски. На медной дощечке значилось четыре фамилии, все четверо были врачами; доктор Мазнер занимал третий этаж. Милош вдруг понял, что размышляет о размерах лифта: в кабине места хватило бы для двоих, самое большее троих человек — или только на одного, если бы пассажиром оказалась женщина на последних месяцах беременности.

Из-под ногтя большого пальца сочилась кровь. Должно быть, он ссадил кожу, и кровь капала на брачное свидетельство, однако Милош по-прежнему крепко держал документ в руке. Он нажал кнопку звонка у двери кабинета Мазнера, и пронзительное жужжание возвестило, что он может войти. В приемной не было ни души, но Милош узнал висевшие на вешалке плащ Людмилы и ее зонтик. Медсестра в белом халате сидела за столом у окошечка за стеклянной перегородкой. Улыбаясь, она разговаривала по телефону:

— Да, все идет хорошо. Думаю, еще полчаса, мистер Гейтс.

Гейтс? Вернее, Тауэрс, мрачно подумал Милош. Так вот оно что. Тауэрс позвонил узнать, когда можно будет забрать Людмилу, чтобы первым услышать о результатах анализов. Что ж, «мистера Гейтса» ждет сюрприз, который он запомнит на всю жизнь.

— Да? Чем могу помочь? — Медсестра перестала улыбаться и нахмурилась.

— Моя жена… Она в кабинете у доктора… доктора Мазнера. Я тоже хочу поговорить с доктором. Я хочу быть с ней сейчас. — Он сообразил, что говорит бессвязно; он откинул назад падавшие на глаза мокрые волосы и крепко ухватился за подоконник, не позволяя сестре захлопнуть окошечко перегородки, что она и попыталась сделать.

— Ваша жена? — Ее тон был ледяным. Она не поверила.

— Да, Людмила Сукова. — Он бросил в окошко, прямо ей на стол свидетельство о браке. — Я немедленно хочу видеть доктора. Она беременна или нет? — повысил он голос.

На лице медсестры появился страх.

— Одну минуту. — Она встала, повернулась и вышла через дверь, находившуюся у нее за спиной.

Когда дверь за сестрой захлопнулась, он не стал колебаться ни секунды. Открыл дверь в ее крошечную регистратуру и последовал за ней, как он предполагал, в кабинет врача. Вместо этого он очутился в узком коридорчике. До его ушей донеслись приглушенные стоны из комнаты в конце прохода. Из другой двери выскочила та самая медсестра с криком:

— Вы не имеете права, стойте…

Он яростно отшвырнул ее с дороги. Дверь в конце коридора открылась. Он понял, что это операционная. Мужчина в зеленом халате хирурга стягивал с лица маску, а за ним стояла вторая медсестра, в маске. Он устремился туда, пригнув свою круглую голову, словно собирался забить гол в футбольном матче.

— Людмила! — закричал он.

Всего на один миг — и его оказалось достаточно, чтобы эта сцена навеки запечатлелась в его памяти — доктор согнулся от боли, и Милош увидел Людмилу. Она лежала на спине, узкие бедра покоились на краю операционного стола, колени были высоко подняты и широко расставлены, подошвы опирались на стальные хирургические скобы. Из нее текла кровь. Она стонала, но не шевелилась, глаза ее были закрыты.

— Убийство, уб… — Едва Милош ринулся к ней, как чья-то рука зажала ему рот куском марли. Он ощутил запах эфира. Когда врач и медсестра поволокли его прочь из операционной, свирепо выкручивая руки за спиной, он потерял сознание.