Милош глубоко вздохнул, открыл очередную банку пива и взглянул на часы, в третий раз за несколько минут. Где она ходит? Она знает, что полковника на сутки вызвали в Вашингтон, так что у Милоша незапланированный выходной, а миссис Тауэрс навещает сестру в Филадельфии и не нуждается в услугах Людмилы.

Злость, подозрения, тревога — у него голова шла кругом от эмоций, полностью овладевших им, чувств, усиливавшихся с каждым днем с тех пор, как его жена вернулась с семейством Тауэрс в Нью-Йорк.

Он нервно мерил шагами две комнаты, отведенные им на половине прислуги в апартаментах на Парк-авеню. У Людмилы был странный голос, когда он позвонил ей чуть раньше днем из гаража, чтобы порадовать тем, что у него выдался дополнительный выходной. Он отнес это на счет ее недомогания накануне, да и утром она выглядела больной, когда он уходил в семь двадцать, чтобы вовремя забрать «кадиллак».

Он осушил еще одну банку пива. Если разлука заставляет людей острее чувствовать любовь и привязанность, то ему предстоит еще испытать это на себе, он пока ничего такого со стороны жены не видел. Из-за того, что полковник Тауэрс продвинул его по службе — теперь Милош был вице-президентом транспортного отдела и фактически отвечал за весь автомобильный парк, принадлежавший «Тауэрс фармасетикалз», — он не смог в этом году провести зиму в Палм-Бич, работая вместе с Людмилой на миссис Тауэрс. Однако разлука с женой не улучшила, как он надеялся, их отношений. Наоборот, стало еще хуже. Ее фригидность теперь полностью заморозила всякое проявление чувства, которое она когда-то, возможно, питала к нему.

В прошлом месяце, впервые с момента их воссоединения в Америке почти два с половиной года назад, Милош перестал винить себя, перестал жалеть их обоих, перестал искать Людмиле оправдания. На его отношение повлияло одно сокрушительное открытие, и напрасно он пытался найти этому другое объяснение.

После возвращения Людмилы в Нью-Йорк прошло всего несколько дней — горьких дней лично для него, так как никогда еще ее равнодушие к нему и всему, что его касалось, не было столь очевидным; он застал ее в ванной, когда она мыла голову, склонившись над раковиной.

На шее сзади, в том месте, которое обычно спрятано под узлом волос, он увидел ярко-красную отметину. Он был настолько поражен, что не удержался от восклицания:

— Людмила! Что это?

Она так резко откинула назад свои длинные, черные, мокрые волосы, что хлестнула его по лицу, но без малейших признаков смущения, неловкости или сожаления бесстыдно посмотрела ему в лицо и сказала:

— Что? А, ты имеешь в виду пятно? Расческа запуталась в волосах, должно быть, она меня поцарапала.

Ему нечего было ответить. Он был слишком потрясен, растерян, убит горем и лежал без сна ночь напролет, задаваясь вопросом, а вдруг она все-таки сказала ему правду, и снова и снова приходил к выводу, что ее объяснение совершенно невероятно. Милошу пришлось принять как факт, что отметина на шее его жены не могла быть ничем иным, кроме любовного укуса.

У нее был любовник. У Людмилы Суковой, которую он с детства боготворил, был любовник. Чем больше он об этом думал, тем больше понимал: этим объясняется все, что ставило его в тупик прежде. Загадкой оставалось одно — где она находила время? Он знал, она день и ночь неотлучно находилась при миссис Тауэрс в Палм-Бич и была занята гораздо больше, чем в Нью-Йорке; их кратковременная двухнедельная поездка на Ямайку завершилась в конце января. Как долго остается на коже след любовного укуса? Наверное, несколько недель — у нее такая белая, чувствительная кожа. Это значит, что любовник у нее был во Флориде. Или она тотчас бросилась в объятия другого мужчины, едва вернувшись в Нью-Йорк? Его теперь непрестанно терзали подозрения, лишая сна и превращая каждый день в сущий ад. Все, что Людмила делала или не делала, вызывало новые подозрения. И где она сейчас?

Милош прошел в их общую спальню и выдвинул ящик ее туалетного столика. Он не знал, что именно ищет. Имя того мужчины? Его адрес? Фотографию? Им руководила ярость. Он опрокинул ящик, высыпав содержимое на пол, и какие-то листки бумаги улетели под кровать. Он нагнулся и достал их. Всякие хозяйственные рецепты; выцветшая газетная вырезка, посвященная таинственной смерти министра иностранных дел Чехии Масарика, выпавшего из окна своей квартиры в Праге.

Под кроватью, в дальнем углу, Милош заметил небольшой ящичек. Это была музыкальная шкатулка Людмилы. Он вытянул руку, намереваясь достать ее, а на глаза навернулись слезы от счастливых воспоминаний, которые эта вещица пробудила в нем, он вспоминал то время, когда они были вместе в своей родной стране. Милош поднял крышку и услышал знакомые звуки «Вальса конькобежцев». Внутри он нашел засушенный цветок — белые лепестки с коричневатой каемкой. Он не знал, что это за цветок, но от него все еще исходил слабый, опьяняющий тропический аромат. Милош с силой захлопнул крышку, шкатулка соскользнула с колен на пол, и дно ящичка отскочило.

Внизу была ловко спрятана визитная карточка: «Доктор Виктор Мазнер, гинеколог, прием по записи, 2792 Парк-авеню, Хобокен, Нью-Джерси». На обратной стороне запись от руки, почерком, который Милош не узнал: два часа дня, 22 апреля. Он сидел, ошеломленно глядя на карточку. Он сидел так, уставившись в пространство, целых пятнадцать минут, затем пошел и тщательно переписал все с карточки в свой дневник, а затем аккуратно положил бумажку назад, привел шкатулку в порядок и затолкал ее подальше под кровать, туда, где он ее нашел.

К тому времени, когда вернулась Людмила, Милош был спокоен; он сохранял ледяное спокойствие, чему научился, взрослея в годы нацистской оккупации.

— Где ты была? — небрежно спросил он.

— Покупала тебе калачи. — Она выложила из сумки на стол сладкие булки к чаю, точно такие, какие его мать частенько пекла в Праге.

— Где ты их достала? — До того, как он увидел любовный укус, визитную карточку врача, спрятанную так старательно, до… до… о, как бы он обрадовался этому знаку внимания с ее стороны. А сейчас он был твердо уверен: что бы она отныне ни делала, ничто не вернет ему былое ослепление любви.

— Жизель, новая горничная, рассказала мне о чешском булочнике в Вест-сайде. Я пошла туда, чтобы самой посмотреть, и это правда. Его семья из Моравии…

Она была непривычно разговорчива, но Милош ничего не ответил, почти не слушая ее, а вместо того пристально рассматривал ее тело, со страхом ожидая увидеть то, что, как он полагал, должен был увидеть — слегка округлившийся живот, пополневшую грудь; он помнил, что именно таким образом пополнела и округлилась его сестра в первые месяцы беременности, когда так же, как и Людмила, страдала по утрам от приступов дурноты.

Если она беременна, невероятно, чтобы это был его ребенок. У них не было ничего после ее возвращения; она сопротивлялась так, словно он ее насиловал. Если бы ему удалось войти в нее, он бы и стал насильником, и впервые за время их неудавшегося брака он чувствовал себя слишком несчастным, чтобы продолжать попытки.

Если она беременна, то когда же она намерена сказать ему? 22 апреля? Неужели она считает его непроходимым дураком, если думает, что он спустит ей с рук такое? Что он позволит ей оставаться его женой и будет воспитывать внебрачного ребенка?

Людмила, не говоря ни слова, убирала рассыпанное в углу молоко. Милошу хотелось швырнуть ее об стену, как он швырнул упаковку сухого молока. Ему страстно хотелось причинить ей боль в отместку за ту боль, которую, как он теперь понимал, она причиняла ему едва ли не с первого дня приезда в Америку. Она всем обязана ему. Всем!

22 апреля приходилось на день, когда Людмила обычно брала выходной, а он иногда, если мог, делал то же самое. Но что бы ни случилось, он собирался в этот день быть на 2792 Парк-авеню в Хобокене в два часа дня. Если оправдаются его худшие опасения и она идет на прием к врачу, подозревая, что беременна, он позаботится, чтобы полковник и миссис Тауэрс узнали правду: что она самая обыкновенная шлюха. Он сделает все, что в его силах, чтобы вышвырнуть ее в сточную канаву, где ей самое место.