И оттеняющие синеву

Пушистые ресницы днем и ночью

Я буду прославлять, пока живу,

И не умерю болтовню сорочью!

А носик милой! Так прекрасен! Ох,

Прекраснее не увидать воочию!

А ротик! И у многих он не плох,

Но отрицать попробуй-ка, посмей-ка:

Сей — сотворил собственноручно Бог!

И язычок, как розовая змейка

Меж совершенных зубок-жемчугов,

Как патока, поблескивает клейко.

А ветерок дыхания таков,

Что мнится — словно луговые дали,

Благоуханьем полнится альков.

А подбородок, шейха и так дале...

Забыли б вы все прелести менад,

Когда бы эту прелесть увидали!

Рассказывать ли далее подряд

Ведь искренности публика не рада.

И не за ложь, за истину бранят.

Вестимо, откровенничать не надо,

Я в сем удостоверился давно,

Однако ж откровенье мне — услада.

А красота как доброе вино.

О тонкий стан, о шелковая кожа!

Подумаешь — и на душе хмельно.

Но, рядышком с красавицею лежа,

Не видел я подруги ниже плеч,

Боясь отбросить одеяло с ложа.

То холодел я, то горел, как печь,

Но не касался до прекрасной, в страхе

Напасти снова на себя навлечь.

Ронял я, изнывая, охи-ахи,

Но не решался перейти предел

И был, как злоумышленник на плахе.

Лежал и шевелиться я не смел,

Как будто то не ложе, но могила.

И сам от страха был мертвецки бел.

Картина эта деву рассмешила

И молвила она: «Велик твой страх.

Иль, может, я — великая страшила?

Ты поначалу мчал на всех парах.

Иль из другого ты, быть может, теста?

Почто остановился и зачах?

Ты в это Богом проклятое место

За мной пришел, как в старину герой,

Летевший к Гере в Абидос из Сеста.

А вот теперь, как тяжелобольной,

Лежишь под одеялом, холодея.

Придвинься ближе и лицо открой».

Я прижимаюсь сиротливо к краю

И на подругу резвую свою

Сперва еще с опаскою взираю,

Затем, покамест так же на краю,

Оборотиться к деве я рискую —

И вот уже немного привстаю.

И придвигаюсь наконец вплотную.

И к вожделенному исподтишка

Протягиваю руку ледяную.

Едва ж коснулась красоты рука

Тотчас почувствовал я: прелесть эта,

Как никогда, желанна и сладка!

И, новым ощущеньем обогрета,

Былое обрела душа моя

Достоинство и мужа, и поэта.

И, своего восторга не тая,

Я снова целовал ее и снова.

«Благословенны темные края, —

И больше не было меж нами фраз.

Исчезло все в чарующем тумане.

Все огорчения забылись враз.

И наслаждений не было желанней

И поцелуев жарче. Наконец

Настал черед последних содроганий.

И я на ложе рухнул, как мертвец.

На смену ночи приходило утро,

И звезды погасившая заря

Небесные оттенки перламутра

Уж покрывала цветом янтаря.

Глаза раскрыла милая наяда

И поднялась со вздохом, говоря:

«Мне непременно на рассвете надо,

К работе не выказывая спесь,

Вести в леса проснувшееся стадо.

А ты, голубчик, оставайся здесь.

Но не грусти и побори истому.

И все обдумай, рассуди и взвесь.

И, главное, не выходи из дому.

Беру тебя покамест на постой.

Не отзывайся зову никакому».

И вот сижу я в горнице пустой.

Я с неохотою покинул ложе.

Мечтаю с нетерпением о той,