Вслед за Мадюдиным участие в избиении Гаспаряна признали обвиняемые Алексей Буторин, Максим Ражев и Дмитрий Баталов и хотя Алексей Вострокнутов, Михаил Втюрин и Дмитрий Бобров вины не признали, Тихомиров посчитал, что при наличии двух свидетелей произошедшего — Коли и Глеба, обвинение полностью доказано.

Прочитав материалы дела, я заметил несколько подозрительных моментов. Больше всего настораживало странное поведение потерпевшего. С места нападения он уехал, не дожидаясь появления милиции, и вроде и не собирался обращаться в правоохранительные органы. Его можно было понять: серьёзных травм у него не было, нападавших он не запомнил и, являясь «лицом кавказской национальности» с армянским гражданством мог просто не иметь желания общаться с милиционерами. И всё же с опозданием на три-четыре дня Гаспарян приехал в милицию, чтобы дать показания ни на шаг не продвинувшие следствие на пути к изобличению преступников. Больше Гаспарян нигде не появился, но его заявление стало причиной возбуждения уголовного дела.

Я понимал, что бумаготворческий труд следователей это только видимая вершина айсберга имеющего в основании оперативную работу Бойко. Впитавшаяся в кровь беспринципность оперов позволяла им всячески искажать реальные факты, фальсифицируя действительность для достижения казавшихся справедливыми целей. Я предположил следующее: узнав от близких к Ш-88 информаторов об избиении кавказца на «Пушкинской» Бойко задействовал связи в национальных диаспорах Санкт-Петербурга (такие контакты были ему необходимы для преодоления пассивности ставших жертвами скинхэдов иммигрантов часто не обращавшихся в милицию) и нашёл Гаспаряна согласившегося поехать в УВД и написать заявление о нападении на него неизвестных молодых людей. Так были созданы искусственные предпосылки для возбуждения уголовного дела, в рамках которого, Бойко применяя психологическое давление, вынудил Мадюдина ещё не отгулявшего условный срок по прошлой судимости к признательным показаниям, а после, используя Мадюдина, добился признаний от других участников и «свидетелей» нападения. Гаспарян — подставной потерпевший! Эта версия подтверждалась неустранимыми противоречиями между результатами медицинского освидетельствования Гаспаряна и показаниями обвиняемых. Из выданной травмпунктом справки следовало, что Гаспаряну причинены всего лишь незначительные ушибы и ссадины, тогда как по показаниям обвиняемых и свидетелей потерпевшего избивали в течение пяти минут, вдесятером, нанеся ему не менее сорока ударов, в том числе прыгали у него на голове ногами, обутыми в армейские ботинки. Не мог быть Гаспарян тем, кого атаковали на «Пушкинской» ещё и потому, что он «увидел» там «молодых людей с футбольной атрибутикой», а на самом деле, конечно же, никто из шульцов или молодых хулиганов никакой атрибутики не носили.

Другой настораживающий момент — квалификация совершённого на «Пушкинской» преступления. Весной 2003 года дело возбудили по статье «хулиганство, совершённое группой лиц» (ст. 213 ч.2 УК РФ), но в декабре того же года Госдума приняла поправки к УК и теперь в состав преступления включили действия с применением оружия либо предметов заменяющих его. Раз при нападении оружия не применялось, значит, и хулиганства в юридическом понимании совершено не было, и Тихомиров переквалифицировал обвинение на статью 282 ч.2 УК РФ — «унижение национального достоинства совершённое публично, организованной группой, с применением насилия». Я сразу понял, что это самое слабое место обвинения. Одно дело простое избиение человека и совсем другое — унижение его национального достоинства; здесь для образования состава преступления недостаточно только нанесения ударов, а необходимо совершение призывов или действий унижающих его нацию, касающихся его национального происхождения, оскорбляющих его достоинство как представителя определённой нации. А кавказца на «Пушкинской» просто избили — без призывов, без лозунгов, молча, без слов.

Базовый массив собранных доказательств обвинения покоился на показаниях свидетелей. Внешне здесь всё было чётко и логично, даже слишком чётко и логично. Внимание привлекли протоколы допросов проведённых Тихомировым — монолитные, грамотно скомпонованные тексты с подписями соответствующих свидетелей. Если Сахаров задавал вопросы и дословно записывал полученные ответы, то Тихомиров сам составлял от лица свидетеля единый текст, протокол подписывался и подшивался в дело. Оставшиеся верными товарищи рассказали мне о предложенном каждому двухвариантном выборе: или подписать нужные стороне обвинения показания, или самому стать обвиняемым и отправится в тюрьму. Мой старый приятель Вострокнутов отсидел за решёткой девять месяцев только за то, что не стал оговаривать меня, подписывая сочинённый Тихомировым протокол, а занявший такую же позицию Миша Втюрин чудом избежал ареста (впоследствии с парней сняли обвинения и полностью оправдали). Запуганные подростки (в основном, подростки) послушно подписывали бумаги, едва ли отдавая отчёт, в чём они свидетельствуют. Поэтому я рассчитывал, что на судебном заседании свидетели неизбежно запутаются в своих-несвоих показаниях, демонстрируя противоречия между реально известной им информацией и информацией содержащейся в составленных Тихомировым протоколах.

Некоторые показания показались забавными. Например, один свидетель сообщил, что наше знакомство состоялось в буддийском храме Калачакры (самый большой европейский буддийский дацан, Санкт-Петербург), где я жил в 2001-02 годах, вероятно совмещая руководство экстремистским сообществом с духовной практикой, устремлённой к достижению нирваны по методу религиозного течения дхог-чен. Другой рассказывал о нашей встрече в книжном магазине на Невском проспекте и случайном знакомстве за обсуждением книги Артура Шопенгауэра «Мир как воля и представление». Третий неуёмно восхищался моей эрудицией и глубокими, по его мнению, познаниями в истории, философии, литературе и т. д. и было непонятно, зачем вообще он это рассказал, и какое отношение имеют его показания к уголовному делу.

Недоумение вызвал текст социогуманитарной экспертизы печатных изданий «Шульц-88». Слишком познавательный и предельно отвлечённый от подлежащих доказыванию в суде обстоятельств текст. Последняя работа Николая Михайловича Гиренко — достаточно известного в определённых кругах деятеля, гармонично смотрелась бы на страницах какого-нибудь культурно-исторического журнала академии наук; для использования в уголовном судопроизводстве работа Гиренко выглядела непригодной. Учёный не поленился разъяснить «истинное» значение скандинавских рун, обрисовал основные аспект учения Елены Петровны Блаватской, высказал свои предположения о местонахождении таинственной Шамбалы, и я с трудом представлял, как текст экспертизы будет зачитан в российском суде, и какую реакцию вызовет.

Присутствие духа не оставило меня и пусть обвинительный приговор был неизбежен, я не собирался отказываться от сопротивления. Мне предстояло выстроить наиболее эффективную линию защиты и убедительно провести её назло ожидающим, что я сломаюсь, врагам. «Мы ещё поборемся, господа судьи! Мы ещё повоюем!» — мысленно повторял я вновь и вновь.

Начало судебного заседания

Первое судебное заседание было назначено на завтра. Поздно вечером корпусной ударил связкой ключей по двери, и громко произнеся мою фамилию, приказал быть готовым к пяти часам утра. Беспокойное ожидание возможности отмены и переноса даты суда развеялось прахом. После полугода нахождения в вакууме неопределенности, когда ничего нельзя было предпринять в свою защиту и оставалось только ждать, я вдруг будто проснулся от долгого зимнего сна и интеллект — успевшая изрядно заржаветь машина — заработал быстрее; вместе с ним зашевелились эмоции и память. Впервые судимый я впал в странное, экзистенциальное состояние: назначение первого заседания вызвало многоцветный фейерверк мгновенно рождающихся и умирающих в стремительном потоке сознания мыслей. Заменившей настоящую жизнь повседневной тюремной рутине пришёл конец — намечалось большое СОБЫТИЕ! Завтра мне предстояло увидеть забывающиеся лица друзей и лица новых ещё невиданных врагов — судей и прокуроров, предстояло оказаться в положении сидящего посреди свободных людей в клетке подсудимого; быть выставленным на обозрение толпе и журналистам, тогда как моё прошлое будет публично препарировано одетыми в синие прокурорские мундиры советниками юстиции. Очень хотелось верить, что суд это не просто отправление необходимого социального ритуала, а как сформулировано в законах, процесс установления истины, и воображение рисовало призрачные весы внутри судейского мозга взвешивающие мои поступки, мотивации и намерения, и медленно созревающий, наливающийся силой приговор — упавшая на грудь смертельно тяжёлая гранитная плита. Я знал, что ввиду большого объёма дела процесс продлится неограниченно долго, и не ждал скорого исхода, и всё-таки волновался. Оправдательное решение было в принципе невозможно, а по вменённым статьям срок лишения свободы мог составлять от пяти до двенадцати лет — огромный, подвластный воле судьи разрыв. Той ночью, как и во все последующие предсудебные ночи, я не смог заснуть, бесконечно прокручивая в голове аргументы своей защиты.