Процедура избрания меры пресечения прошла в темпе не оставляющем времени для переживаний: представляющая сторону обвинения прокурор Кузнецова (очень красивая девушка нордического расового типа, грациозно-сексуальная в синей форме советника юстиции, с прекрасным лицом и фанатичным взглядом) перечислила вменённые преступления и заявив, что оставаясь на свободе я могу продолжить преступную деятельность, потребовала немедленного ареста; адвокат попросил отпустить меня под подписку о невыезде; я поддержал его ходатайство, ссылаясь на то, что всегда являлся по повесткам, не делал попыток скрыться, ранее не судим, трудоустроен и имею регистрацию в Петербурге; судья (худощавый мужчина в чёрном костюме с неожиданно интеллигентным, умным лицом) выслушал всех и удалился для принятия решения; через десять минут он «Именем Российской Федерации» огласил постановление о заключении меня под стражу и препровождении в следственный изолятор «Кресты» (учреждение ИЗ-47/1 Минюста РФ). Моя судьба была решена.

КПЗ

Тусклый свет лампочки в забранном металлической сеткой пыльном плафоне, бетонный пол, грубо окрашенные масляной краской стены. Я находился в КПЗ (камера предварительного заключения) — небольшом тюремном блоке из нескольких камер на подвальном этаже районного отдела милиции. Полностью обнажённый я стоял посреди комнаты для обысков и, подрагивая от холода, ждал пока милиционеры досмотрят мою грудой сваленную на канцелярском столе одежду.

…Меня привезли на милицейском уазике ещё несколько часов назад, и всё это время пришлось провести в камере-«обезьяннике». Каждый простой гражданин России знает, что в отделениях милиции есть камеры для задержанных двух типов — так называемые обезьянники и аквариумы. Первые представляют собой обычные клетки, сваренные из толстых стальных прутьев, тогда как вторые — полностью изолированные помещения имеющие, по крайней мере, одну стенку из оргстекла. Преимущества нахождения в клетке — неограниченный доступ воздуха и возможность видеть происходящее вокруг. Наблюдая сквозь прутья обезьянника за милиционерами и задержанными, я стал свидетелем нескольких весьма характерных сцен. Сначала доставили двух молодых людей находящихся в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения. Они были настолько пьяны, что их не стали закрывать в камеру, а просто положили на стоящую у стены лавку и, повалившись друг на друга, они сразу заснули. Но ненадолго: внезапно одному из юношей стало плохо и его обильно вырвало на пол, прямо под ноги проходящему мимо милиционеру. К чести правоохранителя, он и пальцем не тронул студента, очевидно, осознавая его полнейшую невменяемость. Поскольку кроме студентов и меня, других задержанных не было и нельзя было заставить кого-нибудь убраться, вонючая лужа так и осталась «благоухать» посреди комнаты приёма задержанных. Однако минут через двадцать привели представительницу древнейшей профессии — довольно жалкое неопрятное создание неопределённого возраста. Раньше я неоднократно слышал о том, что уличных проституток заставляют мыть полы в милицейских отделах (не говоря уже об услугах иного рода), но увидеть это собственными глазами довелось впервые… Чуть позже привели ещё одного пьяного гражданина и посадили в соседней камере — одиночной камере предназначенной для особо буйных задержанных. Мужчина лет сорока был изрядно навеселе и не стеснялся в выражениях: не успокаиваясь ни на минуту, он наполнил помещение непрерывным потоком громкой брани, беззастенчиво материл и задирал милиционеров, осыпал их градом оскорблений и угроз. И вот карательная группа из троих вооружённых резиновыми дубинками стражей порядка дала аргументированный ответ на все его претензии… Спустя три-четыре минуты крики истязуемого затихли, сменившись приглушённым стоном…

Просмотр сперва казавшихся забавными живых миниатюр из жизни отдела милиции скоро вызвал утомление, после психологически напряжённого дня я чувствовал себя уставшим и когда клетку, наконец, открыли, чтобы отвести меня в КПЗ, ощутил облегчение. Пройдя через несколько коридоров и миновав две металлические двери, я по крутой лестнице спустился ниже уровня земли. Ещё одна стальная дверь и короткий темный коридор предвариловки: налево закрытые двери трёх или четырех камер, направо комната для обысков и другие помещение персонала. Процедура полного досмотра: я разделся, двое милиционеров тщательно обыскали и прощупали мою одежду, не найдя ничего запрещённого разрешили одеться. Меня вывели в коридор, и я вошёл в открытую камеру. Дверь захлопнулась.

Во всех учреждениях министерства юстиции предназначенных для содержания заключённых, где мне довелось побывать, архитектура и интерьеры жилых помещений имеют какое-то особенное своеобразие. На ум приходит нечто мрачное — страшные рассказы Эдгара По и оцепеняющие фантастические видения Говарда Лавкрафта: порождённая страданиями заживо похороненных здесь людей атмосфера в местах заключения пронизана скорбным кафкианским духом. Конечно, восприятие тюрьмы не может не быть эмоциональным и даже современное сияющее чистотой здание всё равно наводит на мысли о бесконечно продолжающейся в этих стенах человеческой трагедии. Что же касается камеры КПЗ, где я оказался, то её вид легко заставлял себя почувствовать узником замка Иф — так убого и неприглядно она выглядела. Это был грязный и сырой подвал, еле освещаемый лампочкой в 40 ватт: мебель — три бетонных лежака сверху покрытых досками, окно — перекрытая решёткой не дающая света отдушина, удобства — заляпанный унитаз и раковина, чёрные прокопчённые стены и потолок, десяток квадратных метров неровного каменного пола.

На лежаке сидел мой первый сокамерник — одетый в какие-то подозрительные лохмотья, давно нестриженный и небритый маленький мужичок с морщинистым изнемождённым лицом. В нём угадывался бывалый арестант не один год жизни, отдавший тюрьмам и лагерям. Судя по грязи впитавшейся в поры его лица и по всему затасканному, потрёпанному внешнему виду нетрудно было подумать, что он уже несколько лет пребывает в подвале, однако я знал, что в КПЗ обычно не держат более десяти дней. Мы разговорились, и он охотно рассказал мне нехитрую историю своей судьбы — первую из тысячи жизненных историй услышанных мною в заключении.

Моё предположение оказалось верным: большую часть жизни он провёл за решёткой. Родом он был из области, из небольшого посёлка, где беспробудное пьянство и наличие судимости является неотъемлемым атрибутом принадлежности к мужской части населения. Первая ходка — в пятнадцать лет за кражу бутылки водку и велосипеда. Судья дал три года — срок заключения с небольшими перерывами в итоге затянувшегося на всю жизнь. После освобождения он запил и через неполную неделю был задержан за участие в массовой драке и по подозрению в нанесении тяжких телесных повреждений. Потерпевший — городской парень, неудачно посетивший поселковую дискотеку, попал в реанимацию с закрытой черепно-мозговой травмой, серьёзными повреждениями внутренних органов, переломом руки и рёбер. Только что освобождённый из мест лишения свободы был очень удобным кандидатом на роль козла отпущения и, получив, пять лет вновь поехал на зону. Через четыре года ему удалось освободиться условно-досрочно, но, едва выйдя за ворота, он, угрожая ножом, ограбил случайного прохожего, завладел бумажником со смехотворной денежной суммой, напился и загремел в ментовку. И снова: суд, приговор, зона. Учитывая тяжесть преступления квалифицированного по статье «разбой» и неотсиженный год, а также личность подсудимого ставшего к тому времени откровенным уголовником, суд назначил ему девять лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима. Отсидев свой срок до звонка, три недели назад он освободился и это был его самый большой перерыв между ходками, о чём он говорил с непонятной гордостью.

Видимо, в течение последнего срока окончательно сформировался так поразивший меня запущенный облик этого коренного обитателя тюрьмы. Зона наложила на зэка неизгладимую печать: кожа приобрела нездоровый оттенок, тело атрофировалось и странным образом деформировалось, сочетание крайнего физического истощения и нервной возбуждённости читалось на землистом лице, озаряемом беззубой улыбкой — глумливой гримасой питекантропа. Но внешность ещё молодого человека в свои тридцать с небольшим лет выглядевшим стариком, казалась меньшим злом по сравнению с его внутренним содержанием. В ходе общения у меня сложилось впечатление, что вся мыслительная деятельность старого сидельца управляется весьма немногими примитивными инстинктами; мотивации не обнаруживали и намёка на что-либо благородное или возвышенное. Слушая рассказ о его последнем деле, с изумлением смотрел я на это доведённое до полной животности существо, сверкавшее в камерном полумраке своими глубоко запавшими глазами.