Своеобразна была форма, в которой он реагировал на эту статью. Император был в то время серьезно болен, и великая герцогиня[46] приехала, чтобы ухаживать за ним. При таких обстоятельствах упомянутая статья послужила для великого герцога поводом сообщить своему шурину-кронпринцу, что в результате такой обиды он немедленно покинет Берлин вместе со своей супругой и не скроет мотива своего отъезда. Правда, император не нуждался в уходе со стороны своей дочери, но воспринимал его как проявление дочерней любви и допускал его с рыцарской вежливостью. Именно эта черта характера преобладала в его отношениях к жене и дочери, и всякая неприятность в этом тесном семейном кругу огорчала его и действовала на него удручающе.

Поэтому я старался по мере сил оберегать больного государя от подобных переживаний и сделал все возможное — не помню уже теперь, что именно, — чтобы во время длившихся свыше двух часов переговоров при живом и энергичном участии кронпринца успокоить его шурина. Кроме моего протеста против предположения о каком-либо официальном недоброжелательстве [к Бадену], искупление вины, вероятно, заключалось еще в опубликовании новой примирительной статьи в «Norddeutsche Allgemeine Zeitung». Мне вспоминается, что вопрос шел об оценке какого-то мероприятия баденского государственного министерства, и обидчивость великого герцога заставила меня заподозрить, что в данном случае его личное участие в государственных делах зашло дальше того, что он обычно считал совместимым с соблюдением конституционных принципов.

В придворных кругах Берлина и Карлсруэ мне говорили, что поводом к перемене отношения ко мне великого герцога в последний период моей служебной деятельности было то обстоятельство, что, занятый делами, я недостаточно часто, с точки зрения придворных обычаев, посещал великого герцога и его супругу во время их пребывания в Берлине. Не знаю, верно ли это. Мне трудно также судить, в какой степени повлияли баденские придворные интриги, вдохновителем которых кроме Роггенбаха мне называли гофмаршала фон Геммингена, на дочери которого был женат барон фон Маршалль. Возможно, что последний, будучи баденским прокурором, а затем представителем Бадена в Союзном совете[47], считал, что руководство ведомством иностранных дел Германской империи не является еще завершением его карьеры. Во всяком случае в последний период моей служебной деятельности между ним и господином фон Беттихером развилась тесная дружба, основой которой являлся общий, чисто женский, интерес к чинам и рангам.

Хотя неоднократное недовольство великого герцога постепенно охладило его благожелательность ко мне, я все же не думаю, что он сознательно добивался моего удаления с должности. Его влияние на императора, которое я характеризовал как препятствие моей политике, проявилось в вопросах о том, какой тактики должен придерживаться император по отношению к рабочим и к закону о социалистах[48]. Мне сообщали — и это правдоподобно, — что зимой 1890 г., перед внезапным поворотом императора от намерения оказать рекомендованное мною сопротивление к уступкам, он совещался с великим герцогом; последний, в духе баденских традиций, рекомендовал, вместо того чтобы бороться с противниками, привлечь их на свою сторону. Однако он был поражен и недоволен, когда перемена намерений его величества привела к моей отставке.

Совет великого герцога не имел бы успеха, если бы его величество не был склонен воспрепятствовать тому, чтобы впредь правильная оценка собственной инициативы монарха не могла пострадать от сомнения, исходят ли высочайшие решения от императора, или от канцлера. «Новый государь» чувствовал потребность не только освободиться от ментора, но и не допускать, чтобы в настоящем и будущем его затмевала тень канцлера наподобие Ришелье или Мазарини. На него произвела глубокое впечатление фраза, с умыслом произнесенная графом Вальдерзее за завтраком в присутствии флигель-адъютанта Адольфа фон Бюлова: «Фридрих Великий никогда не сделался бы великим, если бы в начале своего правления он застал и сохранил при себе министра с таким значением и властью, как Бисмарк».

После моей отставки великий герцог выступил против меня. Когда в феврале 1891 г. в муниципалитет Баден-Бадена было внесено предложение преподнести мне звание почетного гражданина, герцог вызвал обер-бургомистра и потребовал от него объяснений по поводу такой неделикатности в отношении императора. Когда несколько позднее, в беседе с герцогом, проживающий в Баден-Бадене писатель Максим дю Кан завел речь обо мне, герцог оборвал его замечанием: II n'est qu'un vieux radoteur [Он лишь старый болтун].

Глава третья

БЕТТИХЕР

Император Вильгельм II не испытывает потребности в сотрудниках, которые имеют собственные взгляды и могли бы по соответствующему вопросу противоречить ему, опираясь на авторитет своих знаний и опыта. Слово «опыт» в моих устах раздражало его и однажды вызвало у него восклицание: «Опыт? Да, его у меня во всяком случае нет!» Чтобы давать своим министрам компетентные указания, он приближал к себе их подчиненных, получая от них или от частных лиц информацию, на основании которой он мог проявить инициативу по отношению к министрам соответствующих ведомств. Против меня, кроме Гинцпетера и других, можно было прежде всего использовать с этой целью господина фон Беттихера.

Я знавал его отца: в 1851 г. мы сотрудничали с ним во Франкфурте в Союзном сейме[49]. Сын его понравился мне своей приятной внешностью. Он одареннее своего отца, но уступает ему в стойкости характера и в честности. Благодаря своему влиянию у императора Вильгельма I, я содействовал довольно быстрой карьере сына; по моему представлению и только благодаря мне он был назначен обер-президентом в Шлезвиге, статс-секретарем и министром. Однако в качестве министра он всегда был лишь моим помощником aide или adjoint, как говорят в Петербурге. По воле императора он должен был представлять мою политику в государственном министерстве и в Союзном совете в тех случаях, когда я не мог сам присутствовать. Он не имел никаких других обязанностей, кроме задачи помогать мне. Это была должность, которую по моему предложению сначала занимал министр Дельбрюк и которая была создана его величеством исключительно для того, чтобы заменять меня и облегчить мне работу. Дельбрюк был начальником канцелярии союзного, а затем имперского канцлера; таким образом, с точки зрения государственного права он был высшим министерским чиновником при имперском канцлере с правом личного доклада; затем он был назначен министром, чтобы в государственном министерстве поддерживать имперского канцлера и замещать последнего в его отсутствии. Дельбрюк добросовестно защищал мои взгляды даже в тех случаях, когда по определенным вопросам его мнение расходилось с моим. Он подал в отставку, когда это представительство оказалось в столь резком противоречии с его убеждениями, что он не считал возможным с ним мириться. По собственной рекомендации Дельбрюка его сменил бывший гессенский министр фон Гофман, который считался человеком покладистым и не должен был оберегать свое политическое прошлое. Попутно он взял на себя руководство ведомством, которое было выделено под именем «министерства торговли» при значительном ограничении объема работы. Он полагал, что помимо попечения о германской торговле он в области законодательства имеет еще особые обязанности и права в отношении к прусской торговле. Он злоупотреблял независимостью, которую предоставляла ему эта должность, полученная им по его собственной просьбе, и без моего ведома подготовлял по имперским вопросам законопроекты, которые не встречали моего одобрения. В частности это были законопроекты, от которых я не ожидаю в дальнейшем благоприятных результатов; они выходили за пределы охраны труда и вводили принуждение к труду в форме ограничения личной независимости и авторитета рабочего и главы семьи[50]. Так как мои многократные замечания об этих противоречащих моим взглядам законопроектах, являющихся результатом усилий старательных и более сведущих в этой области, чем министр, советников министерства торговли, оставались без последствий, то я побудил фельдмаршала фон Мантейфеля взять господина фон Гофмана к себе в качестве министра в имперской провинции.