Разговаривать со стариком, страдающим склерозом и взбодренным вином, было трудно. Несколько раз он начинал с жаром говорить о необходимости патриотического воспитания молодежи и при этом хитро посматривал на меня, дескать, знаю, что тебе надо, а не скажу. Какое-то неуловимое движение, когда он, подбоченившись, наклонялся вперед и чуть заметно морщил нос, удивительно молодило его и подчеркивало какую-то скрытую энергию. Я нисколько не удивился бы, если б оказалось, что в 80 лет он физически сильнее меня.

О Гражданской войне он говорил неохотно, сразу же переспрашивал, кто я, как мое имя. Зато о «германской» вспоминал со странным удовольствием и гордостью («Немцы нам объявили войну. Я Родину защищал. Это была такая же война, как и последняя, Отечественная»), Он был взят в армию рядовым, в 12-й полк, награжден Георгиевским крестом («По-вашему, я вроде как Герой Советского Союза»), ранен, Харлампий Ермаков под огнем вынес его, раненного, с поля боя. После госпиталя он попал в Новочеркасское юнкерское училище («Командовал училищем генерал Попов, тот, что в Степном походе командовал. Знающий генерал»).

С увлечением Афанасий Ефремович вспоминал об эмиграции.

10 лет он проработал шахтером в Болгарии, 25 — таксистом в Париже. На стене у него висел почетный диплом от парижского профсоюза таксистов. В Париже у него была жена… Все бросил и вернулся домой.

О Гражданской войне я все же узнал, что лучшим генералом у белых был Гусельщиков, что сам Афанасий Ефремович одно время был у него в штабе («Я — войсковой старшина. По-вашему, — подполковник»), что он прекрасно знал П. Н. Кудинова и Х. В. Ермакова, руководителей восстания («Харлампий Васильевич хотел автономную область в составе всей страны… Евреи помешали…»). Во время всего нашего разговора он задал лишь один вопрос: как у нас относятся к Троцкому. Я сказал, что Троцкий — злейший враг советской власти, был выслан из страны… Он криво усмехнулся: «Власть не поделили?.. Мы как город займем — два портрета: Ленин и Троцкий».

Если б я знал в то время, что передо мной — бывший командир сотни 32-го Вёшенского полка, старший цензор штаба Северного фронта белых, замначальника оперативного управления штаба фронта и последний командир 28-го Верхне-Донского Непобедимого полка, я бы «допрашивал» его каждый день. Но я еще не знал… А через год Афанасий Ефремович умер.

Но вернемся в Вёшенскую. Овчинников и Степанов направились в инженерную сотню и в пришедшую недавно обозную команду Гундоровского полка. Но офицеры инженерной сотни сказали, что казаки ненадежны и в случае налета скорее поддержат 28-й полк, а не штаб. Гундоровцы же, трусливо переглядываясь, заявили, что «во внутренние дела станицы» вмешиваться не хотят. Послали шифровку Гусельщикову, чтоб прислал хотя бы две сотни с орудием. Гусельщиков обещал недели через две. Вернувшиеся ни с чем Овчинников и Степанов требовали у Иванова совершить налет силами офицеров штаба. Иванов колебался. А если 28-й полк в ответ разгромит штаб фронта? Как тогда управлять операциями на всем севере области? Что же, сидеть и ждать? Нет, ждать не годится. Создается впечатление, что все безобразия в станице творятся с санкции штаба. Выход оставался один — послать за помощью в Каргинскую, где сход под давлением атамана Лиховидова высказался за осуждение 28-го полка. Кого послать? «Выедем мы с Виктором Александровичем, — решил Иванов. — С собой берем сотрудников оперативного отдела. Строевой и хозяйственный отдел пока останутся в Вёшенской. Связь по телефону. Если не удастся собрать силы, постепенно без ущерба для работы переведем в Каргинскую весь штаб».

Ночью с 16 на 17 января Иванов, Зембржицкий и несколько офицеров благополучно миновали заставы 28-го полка и бездорожно через лес вышли к переправе, где их ждала подвода. Овчинников, Степанов и бывший в это время в Вешках генерал Рытиков за Ивановым не последовали, справедливо полагая, что Краснов за все эти дела «задаст чертей» незадачливому командующему. Они решили бежать в станицу Еланскую, где «в отпуску» жил опальный генерал Алферов, возможный претендент на место Иванова, которое казалось господам офицерам уже вакантным.

Обиженный на весь свет З. А. Алферов с прибытием гостей из Вёшенской оживился и начал действовать. Подробно обсудив за ночь план спасения Тихого Дона и собственного возвышения, генерал направил утром 17-го Степанова обратно в Вёшенскую вести разлагающую работу среди казаков, а Рытикова и Овчинникова — в Каргинскую, чтобы держать в поле зрения Иванова и компанию. Сам он после этого явился на еланский станичный телеграф и вызвал к прямому проводу полковника Кислова, начальника оперативного управления Донской армии. Кислову Алферов сообщил, что командование фронта бежало из Вёшенской из-за неоправданных слухов.

Кислов затребовал на связь Вёшенскую. Оттуда войсковой старшина Малюгин сообщил, что с 14 часов фронт управляется генералами по телефону Каргинская — Вёшенская. Есть связь с Северо-Западным отрядом. Эвакуировать штаб из Вёшенской невозможно.

Однако сам по себе факт работы штаба уже не мог изменить положения на фронте. Конные сотни 28-го полка разложились окончательно. Казаки кричали, что им надо идти на соединение к своей кадровой пехоте (т. е. в Вёшенскую), приказания офицеров не исполняли. Командир полка Сергеенков сидел в станице Мигулинской, самовольно продлив себе отпуск. Заместитель его, войсковой старшина Филиппов, завершил свой рапорт командованию словами: «Я совершенно измучился и нравственно, и физически». 16 января конные сотни полка самовольно перешли границу области и расположились в пограничных донских хуторах. Вёшенский и Слащевский полки, боевой состав которых к тому времени достигал всего 200 шашек, последовали за 28-м («Другие уходят, а мы остаемся, надо и нам уходить»).

Итак, разложившиеся полки верхнедонских казаков выполнили первую часть намеченной программы — с территории «русской» ушли на территорию «донскую». Теперь от них следовало ждать переговоров с предложениями мира.

С бегством белого командования из Вёшенской Фомин даже растерялся поначалу. Но местные большевики (на всю станицу их нашлось лишь двое — гимназист Чепуркин, которого все почему-то принимали за студента, и один из учителей гимназии) воспрянули духом. По их настоянию казаки 28-го полка заняли все учреждения. Офицеров без бумаг от 28-го полка из станицы не выпускали.

18 января в станице собрался запланированный сбор и окружное совещание членов Круга. На совещании занимались в основном личными дрязгами. Чтобы не допустить к власти явившегося из Еланской Алферова, Дронов и его сторонники устроили перевыборы окружного атамана Усачева, который как поехал в Казанскую уговаривать фронтовиков, так и канул. «Бремя власти» возложили на помощника окружного атамана, т. е. на Дронова. Заявившегося на совещание Фомина осадили несколькими едкими вопросами. Пришедшие с Фоминым вооруженные казаки в полемику не вступали, молча всматривались в лица записных краснобаев, будто бы запоминали. Члены Круга струхнули и поспешили разъехаться.

Приехавшие на станичный сбор из хуторов старики вели себя уклончиво. Яростные выступления Фомина и его адъютанта красноармейца Кароля, направленные против офицеров, встретили внешне сочувственно, но и только.

В конце концов представители от хуторов под председательством станичного атамана и в присутствии трех членов станичного правления заслушали казаков 28-го полка «по поводу оставления ими фронта» и вынесли приговор: «1) Просить казаков 28-го Донского казачьего пехотного полка послать теперь же из своего полка делегацию на Северный фронт для переговоров по поводу перемирия с красными. Кроме того, послать делегацию по этому вопросу в Красную гвардию. 2) Немедленно упразднить полевой суд. 3) Упразднить милицию. 4) Привлечь к несению гарнизонной службы к 28-му Донскому казачьему пешему полку 2-ю и 3-ю пешие сотни. 5) Границы Донской области впредь до выяснения о перемирии с красными открытыми не оставлять. 6) Карательные отряды упразднить…».[24] Эти пункты постановления, построенные несколько вразнобой, подписали 33 выборных (согласные с казаками 28-го полка), всего же на сборе присутствовало 111 выборных, 40 человек вообще проигнорировали сбор и не явились.