Порой я спрашивала себя: зачем я терплю все это? Что, черт возьми, привязывает меня к противному, склочному, полубезумному старикашке, которому лечебный отдых явно не пошел на пользу - и который, в общем-то, плевать на меня хотел? Чего ради я мучаюсь?.. Пустая риторика… я тут же раскаивалась в ней, отлично зная, что никогда не смогу забыть это единственное в своем роде лицо - пусть даже уникальность его иллюзорна; одним словом, я любила его, и это все объясняет. Мы, аутисты - люди самодостатошные и спокойно обходимся без общества себе подобных… но уж если привяжемся к кому-нибудь - то навсегда. Что говорить, если даже теперь, когда Влада давно нет на свете, я люблю его по-прежнему - и, как ни смешно это звучит, знаю, что буду любить до самой смерти.
6
Справедливости ради замечу, что Влад, когда на него «находило», цеплялся не только ко мне - любящей и безответной, - но зачастую и к людям куда более влиятельным, стоящим выше его по иерархической лестнице. Так, однажды мне довелось стать свидетельницей отвратительной сцены между ним и деканом Ольгой Валентиновной, которую он прямо-таки с грязью смешал. Все началось с того, что бедняжка, не ожидавшая от своего «дорогого Владимира Павловича» никакого подвоха, осмелилась предложить ему, как она выразилась, «с Нового года начать новую жизнь», - то есть, проще говоря, переселиться со своих недосягаемых высот на первый этаж, где как раз освободилось прекрасное уютное помещение, ранее служившее пристанищем маленькому магазинчику канцтоваров. Нехитрая эта рокировка позволила бы Ольге Валентиновне реализовать давнюю и очень соблазнительную задумку - отдать турагентству «Психея» (уже неплохо раскрутившемуся и понемногу расширяющему штат) весь четвертый этаж, который - что немаловажно - приобретя автономию, значительно прибавил бы и в цене за кв.м/год...
Как бы не так!.. Профессор - видимо, для затравки - вежливо, но ядовито поинтересовался: уж не считает ли «милая Оленька», что пожилой, больной, усталый человек станет менять свои наработанные годами привычки ради ее запутанных, скользких и, по сути дела, противозаконных финансовых махинаций?.. В ответ Ольга Валентиновна попыталась логически - как говорится, на пальцах - доказать Владу, что «грязная сделка» и для него будет выгодной: кабинет на первом этаже гораздо просторнее и светлее, там шире окна, не говоря уж о том, что старому профессору не придется каждое утро преодолевать три крутых лестничных подъема…
Тут-то все и началось. Добрые пять минут Влад исходил воплем, не замечая, как меняется в лице Ольга Валентиновна - женщина вообще-то очень душевная, даром что бизнес-леди. Во-первых, орал он, у него врожденная агорафобия - «боязнь открытого пространства - если вы, Оленька, не забыли еще того билета, за который я двадцать пять лет назад влепил вам «уд»!!!». Во-вторых, он вовсе не так уж и стар. Сейчас, например, он чувствует себя в отличной физической форме: «Может быть, единственное, что меня до сих пор в ней держит - это ежедневная борьба со ступеньками!! Вам бы хотелось, чтобы я совсем тут с вами захирел!!!». В третьих, ему, занятому человеку, автору множества научных трудов, статей и монографий, нужна нормальная, спокойная обстановка для плодотворного труда, «а не щебет кумушек с педагогической кафедры! А не матерщина студентов, тусующихся у вас под окнами!!! Вы знаете, что у них там курилка? Нет?! А зря!!! Воспитание нравов молодежи - ваша прямая обязанность...» - и тд, и тп. В общем, сделка не состоялась - и Ольга Валентиновна осталась ни с чем, если, конечно, не считать морального, а, скорее всего, и материального ущерба. Было ли возмущение Влада искренним или он просто ухватился за удобный повод, чтобы поорать, - можно только догадываться… но, так или иначе, слава Богу, что он тогда не переехал и ни деканат, ни соседствующие друг с другом кафедры не стали свидетелями разразившейся вскоре грозы.
В тот вечер я шла к Владу противу обыкновения не как женщина к мужчине, а по серьезному делу - как студентка к преподавателю: вот уже больше недели он держал у себя черновой, но, увы, единственный вариант моей дипломной работы - держал и не отдавал, а у меня тем временем появились новые практические данные, и мне не терпелось освежить ими замученный, затхлый, залежавшийся в казенной папке научный текст... Итак, я постучалась - чего не делала обычно - и вошла. Мой руководитель, которому, по счастью, еще выпадали иногда блаженные часы душевного равновесия, встретил меня радушно: без лишних слов щелкнул «мышью», убирая с экрана верную подругу скучных рабочих часов - простенькую стрелялку, затем лихо крутанулся на вертком офисном стуле - и, пока я шла к нему, держал руки врастопырку, как бы зазывая меня в свои объятия… но, стоило мне заикнуться о цели своего прихода, как он повел себя очень странно: сморщил лоб в стиральную доску, снова расправил, умильно заулыбался и замурлыкал себе под нос:
- Диплом, дип-лом… Лом-лом-лом... Против лома нет приема, - если нет другого лома. Юлечка, а, может, коньячку?..
Коньячок - это, конечно, здорово, но мне в ту минуту было не до мелких житейских удовольствий. Спокойным, сдержанным тоном я повторила свою просьбу. Влад тяжело вздохнул, нехотя покопошился в ящиках стола - потом в шкафу - потом на самом столе, где были в хаотичном порядке разбросаны бумаги, - потом каким-то уж чересчур равнодушным тоном посоветовал мне подождать до завтра, так как сегодня у него «нет времени»… На что, собственно?.. И как это - нет?.. Я ведь только что своими глазами видела, как он гоняет «вервольфа»!.. Я собиралась уже возмутиться, как внезапно меня осенила неприятная, но единственно логичная догадка: он просто-напросто не может вспомнить, куда сунул мой труд!
- Что, Владимир Павлович, - старческий склероз? - добродушно спросила я, усаживаясь верхом на расшатанный стул. Вообще-то в мои намерения входило легко пошутить - и тем самым ободрить беднягу, возможно, и впрямь перетрудившегося до сомнамбулизма. Но то ли я недооценила степень коррозии и ржавчины, успевших за это время разьесть некогда блестящий ум моего друга, то ли шутка и впрямь вышла не совсем тактичной… в общем, профессор вдруг резко изменился в лице, - и сквозь овладевший мной испуг я увидела, что он прямо-таки трясется от обиды и гнева:
- Как вы смеете?.. - медленно, глухим шепотом проговорил он, меж тем как его крохотное высохшее личико заливалось грозной желтизной, - как смеете вы глумиться над человеком втрое старше вас годами? Кто дал вам такое право?!
Только тут я с ужасом осознала, какого труда стоило Владу все это время скрывать от меня, да и от себя, стремительность своего старения. Но слово не воробей… и вот несчастный старик, уличенный в старости, старится на глазах: миг - и его тонкие губы вконец сморщились и поджались, тусклые глаза ушли под верхние веки так, что остался видным лишь самый краешек радужной оболочки, а узкая бледная полоска между белком и нижним веком угрожающе покраснела. Показалось мне или нет, что на редких седых ресницах, словно стразы, сверкают слезинки?..
- Влад, - пролепетала я виновато, - я совсем не хотела тебя обидеть, что с тобой?.. - Я осторожно дотронулась до его руки, но он со злобой отдернул ее:
- Уж не думаете ли вы, что ваши недозрелые прелести стоят того, чтобы пожилой профессор, занятой человек бросал все свои дела и писал за безалаберную студентку-троешницу дипломную работу? - с убийственным сарказмом осведомился он, оскаливаясь в едкой, насмешливой гримасе, вмиг облекшей мое чувство вины в вакуумную упаковку слепой ярости.
Если он хотел унизить меня, то это было сделано очень профессионально. Влад был моей первой и единственной любовью; всю душу свою я вложила в это чувство; последние ростки нежности и страсти еще не успели окончательно в ней засохнуть, и все это время я старательно оберегала их - от деканата, от родителей, даже от своего названого брата Гарри! - а, выходит, опасаться-то надо было самого Влада, который теперь ничтоже сумняшеся втаптывал их в грязь своей ороговевшей стариковской пяткой. Чернейшая несправедливость, мерзостное предательство, прощения которому нет, не было и не будет!.. Я не могла больше сдерживаться. Мне вдруг до боли захотелось отомстить ему за все обиды, издевательства, выкрутасы, что он заставил меня вытерпеть в последний месяц; где-то в глубине сознания я понимала, что делать этого не стоит, что несчастный старик, погубленный излишней заботливостью доброхотов, в сущности, ни в чем не виноват, сам будучи жертвой механизмов собственного мозга… но горькое чувство унижения, обиды, смертельной несправедливости было сильнее меня. Что же ему ответить?.. Что?.. Откуда-то из подсознания вдруг всплыли гнусные, нарочито вульгарные интонации Гарри-подростка: