«Грузят санитарные повозки…»
Грузят санитарные повозки
В поезд, отходящий на восток.
По платформе гонит ветер хлёсткий
Шумный человеческий поток.
Юные обветренные лица.
Галльские остроты.
Бодрый смех.
Этот — парижанин,
Тот — из Ниццы,
Но судьба у них одна у всех.
Вряд ли кто вернётся —
Эти дети
Все одной судьбе обречены.
Жертвы беспощадного столетья!
Жертвы беспощаднейшей войны!
Поезд тронулся.
И мы расстались.
О кого из них и я споткнусь?
Друг любимый, нам с тобой остались
Мужество и грусть.
Фалезская Арлета
Девушка с огромными глазами,
Серыми, как небо Кальвадоса,
Принесла мне дымный чёрный кофе
С рюмкой крепкой яблоновой водки.
Эта девушка была высокой.
На её красивом, сильном теле
С очень милой простотой сидело
Хорошо разглаженное платье.
Наши взгляды встретились и странно
Так томительно запело сердце.
Я спросил её: «Как Ваше имя?»
И смеясь, ответила: «Арлета».
Мы смешно смотрели друг на друга.
Это было… было здесь, но только
Протекло с тех пор тысячелетье —
В этом городе жила Арлета.
Из окна своей высокой башни
На неё смотрел нормандский герцог,
А она у старого фонтана
Полоскала грубое бельё.
Герцог-Дьявол стал Арлете мужем,
А Арлета — матерью Батара,
Что высоко поднял орифламму
На жестоком Гастингском сраженье.
Ох, уж этот город, эти башни,
Эти камни старого фонтана!
Эта девушка сегодня ночью
Принесёт мне радость, страсть и нежность.
Завтра мы расстанемся навеки!
Завтра снова ляжет серой лентой
Дальняя нормандская дорога
С яблонями по краям.
Босния
На мшистом камне неподвижны ели.
В Неретве вздыбилась, ревёт вода.
По каменным мостам и по ущельям
Торопятся ночные поезда.
Всё мимо! Мимо! Я почти сквозь слёзы
От грусти и от теплоты, смотрю
На станционные больные розы,
На пыльный сад, на позднюю зарю.
Вот девушка — виденья не продлить —
Средь виноградников идёт по склону.
И будет долго в сумерках следить
За фонарём последнего вагона.
Звено к звену плетётся сеть разлук,
Печальнейших разлук с самим собою.
Жизнь, иссякающая теплотою,
Выскальзывает медленно из рук…
Мустье
Здесь человек раскапывал пещеру.
Внизу блестела древняя река.
И я увидел пепел влажно-серый,
Он бережно держал его в руках.
С волнением я трогал чёрный камень —
На пальцах угольный остался след.
Меж тем, кто разводил костёр, и нами
Легла дорога в сорок тысяч лет!
Он мне сказал:
— На древнем пепелище
Дней многотысячных осталась тень.
Мустьерка-женщина варила пищу,
Мустьерец-муж отёсывал кремень…
Дыхание летело ледяное,
Оленье стадо подошло к реке,
Шерстистый носорог, в час водопоя,
Глубокий след оставил на песке…
Мой собеседник вдаль закинул взор.
И закурив устало, выгнул спину.
Внизу река несла свои глубины,
Леса бежали по извивам гор.
Сказал:
— История! Ты в основном не волен.
Ты вырастаешь сам, как плод её.
Зато в твоей высокой, гордой воле
Очеловечить это бытиё.
СИНИЙ ДЫМ[30] (из книги «Пять сюит)
Марианне Гальской-Жердинской
1. «Я только и помню…»
Я только и помню
— Можно ли помнить иное —
Уплывала платформа
И в пятне световом фонаря —
Лицо твоё,
Печальное, как осень,
Любимое, прекрасное лицо!
2. «Синевой и теплотой осенней…»
Синевой и теплотой осенней
Комната наполнена твоя.
На полу трепещущие тени
От листвы каштана.
Я и ты.
В этот летний день
— Числа не знаю —
В час, когда закат позолотил
Пыльные деревья и сараи,
Расставаясь,
Я сказал: «Прости!»
Расставаясь!
Милая, навеки!
Предавая и теряя всё!
И ладонью прикрывая веки,
Ясно вижу я лицо твоё…
«Закат над озером. Чернеют сосны…»
Закат над озером. Чернеют сосны
На красном фоне неба и воды.
Вся жизнь моя предстала мне, увы,
Неправедной, случайной и несносной.
Всё, что люблю я, — всё добыча тленья!
Существованье жалкое моё
В потоке том, где каждое мгновенье
Проваливается в небытиё.
И скованный судьбою и природой,
О, как он бьётся, рвётся и дрожит
Комочек праха! Как он дорожит,
Быть может, выдуманною свободой.
вернуться
30
Марианна (Марьяна) Гальская — сестра белградского друга Ю.С., тоже поэта, Владимира Гальского. С ними он познакомился предположительно на собраниях кружка «Одиннадцать», созданного профессором Белградского университета Е.В.Аничковым. Марианна Гальская станет женой известного в эмиграции театрального художника Владимира Жедринского (он тоже ходил на заседания «Одиннадцати»), в семье хранятся две работы Жедринского: портрет-шарж Юрия Софиева и пастель «Гусляр».