— Ничего себе — игра!

— Вторая ошибка за один вечер застала меня врасплох. Но вообще-то он сделал ее для тебя. Ловко ты ее поймал. Он знал, что я не смогу ее поймать. Он хотел поймать меня, чтобы сказать: «Ты не слушал». Что ж, он прав, я действительно не слушал. Но я бы не уловил ошибку, даже если бы слушал. Я не очень силен в математике. У меня фотографическая память на все, кроме математики. Ее нельзя просто запомнить. Для математики нужно иметь особый склад ума.

— Я даже говорить тебе не хочу, какого я мнения об этой вашей «игре». — Я начал слегка заводиться. — А если бы ты проморгал ошибку?

— Я не промаргивал ее уже несколько лет.

— Ну, если бы ты проморгал?

Он помолчал.

— Это бывает неприятно, — сказал он наконец спокойно. — Но в таком случае отец отпускает какую-нибудь шутку, и мы начинаем талмудический спор.

— Что за экзаменовка! Перед всем народом!

— Им это нравится. Они гордятся, когда видят, как мы состязаемся. Они любят такие талмудические споры. Ты лица их видел?

— Видел, видел. Еще бы я не видел! А твой отец всегда использует гематрию в проповедях?

— Не всегда. Довольно редко, правду сказать. Народ любит и всегда ждет. Но он редко к ней прибегает. Я думаю, сегодня он ее использовал, потому что ты был здесь.

— Он в этом силен. Это еще мягко говоря.

— Сегодня — не особо. Некоторые выкладки были слегка притянуты. А вот несколько месяцев назад гематрия была просто фантастическая. Он применил ее к одному талмудическому закону. И был великолепен.

— По-моему, и сегодня было неплохо.

— Ну, так себе. Он не очень хорошо себя сегодня чувствовал. Очень переживает из-за моего брата.

— А что не так с твоим братом?

— Не знаю. Мне не говорят. Что-то с кровью. Он уже несколько лет болеет.

— Мне очень жаль это слышать, Дэнни.

— С ним все будет в порядке. За него теперь настоящее медицинское светило взялось. С ним все будет в порядке.

Голос Дэнни звучал так же странно, как тогда, когда мы говорили о его брате несколькими часами раньше на пути в синагогу. В нем слышались надежда, горечь, чуть ли не досада на что-то. Я подумал, что Дэнни очень любит своего младшего брата, хотя я не заметил, чтобы они перекинулись хоть словечком за все время, что провели вместе.

— Как бы там ни было, — заключил Дэнни, — эти экзаменовки, как ты их называешь, закончатся, как только я начну заниматься с рабби Гершензоном.

— С кем?

— С рабби Гершензоном. Это великий ученый. Преподает Талмуд в колледже Гирша. Отец говорит, что, когда я стану достаточно взрослым, чтобы учиться у рабби Гершензона, я буду достаточно взрослым, чтобы он не беспокоился о том, смогу ли я поймать его ошибку. Тогда мы просто будем обсуждать Талмуд. Меня это радует.

Я с трудом сдерживал радость. Семинария и колледж Шимшона Рафаэля Гирша — это единственная ешива в Соединенных Штатах, которая давала светское образование на уровне колледжа. Располагалась на авеню Бедфорд, в нескольких кварталах от Истерн-Паркуэй. Мой отец говорил мне как-то, что колледж Гирша был создан в начале двадцатых группой ортодоксальных евреев, которые хотели бы дать своим сыновьям и религиозное, и светское образование. Светские его кафедры считались превосходными, а раввинские дисциплины преподавали многие из лучших талмудистов Америки. Сан раввина, полученный на талмудическом факультете колледжа Гирша, считался самым престижным в ортодоксальном иудаизме. Мы с отцом давно уже сошлись во мнении, что мне стоит отправиться туда после школы за степенью бакалавра. Когда я рассказал об этом Дэнни, его лицо вспыхнуло от радости.

— Ну и прекрасно! — сказал он. — Очень рад слышать. Это же просто прекрасно.

— Так что мы будем ходить в один колледж. А ты будешь получать бакалавра?

— Конечно. Я просто должен. В этом колледже нельзя же только изучать Талмуд. Я выберу в качестве специализации психологию.

Мы дошли до угла синагоги, в которой молились утром с моим отцом. Дэнни остановился:

— Мне пора возвращаться. Мне еще уроки делать.

— Я позвоню тебе завтра после обеда.

— Наверно, я буду в библиотеке. Почитаю что-нибудь по психологии. Пошли вместе?

— Мне же нельзя ничего читать.

— Верно, — улыбнулся Дэнни. — Я и забыл. Ты же не сделал утку.

— Я все равно приду. Посижу и поразмышляю, пока ты читаешь.

— Вот и отлично. А я буду сидеть и смотреть, как ты размышляешь.

— Представь себе, митнагдим тоже размышлять умеют.

Дэнни рассмеялся.

— Ладно, до завтра, — сказал он.

— До завтра, — ответил я.

И стал смотреть, как он удаляется — высокий и тощий в своем черном лапсердаке и черной шляпе.

Я помчался домой и, ворвавшись в квартиру, увидел, что отец набирает телефонный номер. Он положил трубку и взглянул на меня:

— Ты знаешь, который час?

— А что, уже поздно?

Я взглянул на свои часы. Почти половина одиннадцатого.

— Прости, аба. Я не мог просто взять и уйти.

— Ты все это время был в синагоге рабби Сендерса?

— Да.

— В следующий раз, когда будешь задерживаться, позвони мне, ладно? Я совсем было собрался звонить рабби Сендерсу, узнать, что происходит. Присядем на кухне. Почему ты такой возбужденный? Садись же. Я заварю чаю. Есть хочешь? Что случилось, почему тебя так долго не было?

Я сел за кухонный стол и не торопясь рассказал отцу все, что произошло в синагоге. Он потягивал свой чай и спокойно слушал. Только когда я начал рассказывать о гематриях, лицо его исказила недовольная гримаса. Мой отец был не особо высокого мнения о гематрии. Как-то он отозвался о ней как о бессмысленной нумерологии и добавил, что с ее помощью можно доказать все, что угодно, достаточно просто поиграть с буквами, и при достаточной ловкости числовые значения сложатся, как нужно. Он сидел, кривился и пил чай, а я все рассказывал о гематриях рабби Сендерса. Когда я дошел до того, что случилось потом, он перестал гримасничать и внимательно слушал, кивая время от времени и попивая чай. Когда же я дошел до того момента, когда рабби Сендерс спросил меня о неправильной гематрии, на его лице отобразилось сильнейшее изумление, и он поставил стакан на стол. А после того, как я рассказал о нашем разговоре с рабби Сендерсом после Хавдалы и о нашей беседе с Дэнни на обратном пути, он счастливо улыбнулся и кивнул с гордым видом.

— Да уж, Рувим, — сказал он, снова принимаясь за чай. — Нелегкий денек у тебя выдался.

— Зато какой опыт, аба! То, как Дэнни отвечал на все эти вопросы своего отца, прямо перед всеми… Это ведь ужасно.

Отец покачал головой:

— Не думаю, что это так уж ужасно. Ни для Дэнни, ни для его отца, ни для тех, кто их слушал. Такие талмудические споры имеют давнюю традицию. Я неоднократно видел их между выдающимися раввинами. И не только между раввинами. Когда Кант стал профессором, ему пришлось следовать этой традиции и публично обсуждать философские вопросы. Когда ты станешь профессором в каком-нибудь университете и прочтешь доклад перед коллегами, тебе тоже надо быть готовым отвечать на вопросы. Образование обязывает, Дэнни.

— Но ведь не перед толпой же, аба!

— Да, Рувим. Перед толпой. Как иначе последователи рабби Сендерса узнают, что Дэнни — хороший талмудист?

— По-моему, это очень жестоко.

Отец кивнул:

— Немного жестоко. Но так уж устроен мир. Такие вещи надо делать на людях. Если обучение не будет публичным, оно потеряет смысл. Но о специальных ошибках я никогда раньше не слышал. Это что-то новое. Придумка рабби Сендерса. Смысл ее понятен, но я не уверен, что она мне очень нравится. Да нет, она мне совсем не нравится.

— Дэнни говорит, что ошибки всегда легко обнаружить.

— Возможно… Каждый человек делает то, что считает нужным, чтобы проверить знания своего сына. Но есть другие пути, кроме того, по которому пошел рабби Сендерс. Как бы там ни было, Рувим, это хорошая подготовка для Дэнни. Ему придется заниматься чем-то подобным всю его жизнь.