Я вышел не простившись и направился прямо в прачечную.

Еще с улицы я увидел Винченцину, которая гладила, стоя у стола, нажимая на утюг обеими руками. Винченцина — миниатюрная девушка с лукавой кошачьей мордочкой, смуглая и очень живая. Я знаю, что нравлюсь ей, и действительно, едва я поманил ее пальцем, как она бросила утюг и выскочила наружу.

— Джино, как приятно тебя видеть! — говорит она обрадованно.

— Ведьма, — говорю я ей, — это ты всюду болтаешь, что, пока я сижу в мастерской, Филомена принимает дома мужчин?

Она, видно, не такого разговора ожидала; засунула руки в карманы передника, покачивается и спрашивает насмешливо:

— А тебе это не нравится?

— Отвечай, — настаиваю я, — это ты выдумала такую гнусность?

— Ух, какой ты ревнивый! — говорит она, пожимая плечами. — А что ж тут такого? Неужели женщине нельзя пять минут поболтать с дружком?

— Значит, это ты! Ты!

— Слушай, мне тебя просто жаль, — говорит эта гадюка. — Какое мне дело до твоей жены? Ничего я не выдумывала. Мне это сказала Аньезе, она знает и его имя…

— Как его зовут?

— Это ты у нее спроси.

Теперь-то я был уверен, что Филомена мне изменяет: уж и имя всем известно! «Хорошо, что у меня в сумке ни одного тяжелого инструмента, думаю, — не то бы я сгоряча, чего доброго, мог и убить ее». Нет, никак это у меня в голове не укладывается: Филомена, моя жена, — с другим…

Я вошел в табачную лавочку отца Аньезе, где она торговала сигаретами, и бросил на прилавок деньги.

— Пару «Национальных», — говорю.

Аньезе — девчонка лет семнадцати, с копной курчавых жестких волос. У нее толстое бледное лицо, вечно обсыпанное розовой пудрой, а глаза черные, как ягоды лавровишни. Ее на виа деи Коронари все знают. Мне, как и всем прочим, было известно, что она ужас до чего жадная и готова душу продать за деньги. Дает она мне сигареты, а я наклонился к ней и говорю:

— Ну-ка, скажи, как его зовут?

— Кого? — спрашивает она удивленно.

— Дружка моей жены.

Она посмотрела на меня испуганно — у меня, наверное, была в этот момент препротивная физиономия — и говорит:

— Я ничего не знаю.

Я выдавил улыбку.

— Да ну, скажи мне… Всем уж известно, один только я не знаю.

Она посмотрела на меня пристально и покачала головой. Тогда я добавил:

— Смотри-ка, если ты мне скажешь, то получишь вот это, — и вытащил из кармана тысячу лир, что заработал утром.

При виде денег она так заволновалась, словно я заговорил с ней о любви. Губы у нее задрожали, она осмотрелась вокруг, схватила деньги и говорит тихонько:

— Марио…

— Откуда ты узнала?

— От твоей привратницы.

Значит, это была правда! Я, как в игре «холодно — жарко», дошел до своего дома, значит, скоро доберусь и до квартиры. Я выскочил из табачной и побежал домой; мы живем совсем рядом, через несколько подъездов. На бегу я повторял «Марио, Марио…», и от этого имени все Марио, каких я знал, завертелись у меня в голове: Марио — молочник, Марио — столяр, Марио продавец фруктов, Марио, который был в солдатах, а теперь безработный, Марио — сын колбасника, Марио, Марио, Марио… В Риме, наверное, миллион Марио, а на виа деи Коронари их добрая сотня наберется.

Я влетел в подъезд нашего дома — и прямиком в каморку привратницы. Она у нас старая и усатая, как Федэ. Смотрю: сидит у жаровни и перебирает салат. Я спрашиваю ее в упор:

— Скажите, это вы выдумали, что Филомена в мое отсутствие принимает какого-то Марио?

Она отвечает сердито:

— Никто ничего не выдумывает! Мне твоя жена сама сказала.

— Филомена?!

— Ну да… Она мне сказала: «Должен прийти такой-то и такой-то парень, зовут его Марио… Если Джино будет дома, то передайте, чтоб он не заходил, а если Джино не будет, то пусть поднимется». Он и сейчас там.

— Там?

— Ну да… Он пришел час назад.

Значит, Марио не только на самом деле существует, но уже целый час сидит у меня дома, с Филоменой. Я опрометью бросился по лестнице, взбежал на третий этаж, застучал. Филомена мне сама открыла. Я сразу заметил, что она, всегда такая уверенная и спокойная, казалась испуганной.

— Ловко, — говорю, — когда меня нет дома, ты принимаешь Марио.

— Да как же… — начала она.

— Я все знаю! — заорал я и хотел войти, но она загородила мне дорогу и говорит:

— Ну, оставь, не все ли тебе равно… Приди попозже.

Ну, тут уж я просто света не взвидел. Дал ей пощечину и кричу:

— Ах, так, мне все равно? — отшвырнул ее в сторону и ворвался в кухню.

Пропади пропадом бабьи сплетни и провались все бабы на свете! Действительно, сидел там за столом Марио и собирался пить кофе, только это был не Марио — столяр, и не Марио — продавец фруктов, и не Марио — сын колбасника, в общем, ни один из этих Марио, о которых я думал на улице. А просто-напросто это был Марио — брат Филомены, который отсидел два года в тюрьме за кражу со взломом. Я знал, что он скоро должен выйти, и говорил ей: «Смотри, я не желаю его видеть у себя в доме… И разговаривать-то о нем не хочу». А она, бедняжка, любила брата, хоть он и жулик, и хотела принять его в мое отсутствие. Увидя меня в таком бешенстве, он вскочил, а я говорю, задыхаясь:

— Здравствуй, Марио.

— Я уйду, — говорит он поспешно. — Не беспокойся, я уйду. В чем дело? Что я, чумной, что ли?

Я слышу, Филомена в коридоре всхлипывает, и стыдно мне стало от всего, что я натворил. Я говорю смущенно:

— Да нет, останься… останься на сегодня… Позавтракаем… Правда, Филомена, — говорю я жене, которая стоит на пороге и утирает слезы, правда, Марио может остаться позавтракать?

В общем, я вывернулся, как мог, потом пошел в спальню, позвал Филомену, поцеловал ее и мы помирились.

Теперь надо было покончить со сплетнями. Я подумал-подумал и говорю Марио:

— Марио, идем со мной в мастерскую — может, хозяин найдет для тебя какую-нибудь работу.

Он пошел со мной, а когда мы вышли на лестницу, я говорю:

— Тебя здесь никто не знает… Ты эти годы работал в Милане. Договорились?

— Договорились.

Спустились мы по лестнице. Когда проходили мимо привратницкой, я взял Марио под руку и познакомил его со старухой.

— Это Марио, — говорю, — мой шурин, приехал из Милана, теперь будет жить у нас.

— Очень приятно, очень приятно!

«Приятно-то больше всех мне, — подумал я, выходя на улицу. — Из-за бабьих сплетен я выбросил тысячу лир и ко всему прочему у меня теперь воришка в доме».

Друзья до черного дня

_{Перевод Т. Блантер}

Столько говорят о дружбе, а что же все-таки значит быть другом?

Достаточно ли, как это было со мной, пять лет подряд встречаться в баре на площади Мастаи всегда с одной и той же компанией, играть в карты всегда с одними и теми же игроками, спорить о футболе с одними и теми же болельщиками, ездить вместе на прогулки, на стадион, на реку, есть и пить в одной и той же остерии?

А может быть, отныне, чтобы считаться друзьями, надо спать на одной и той же постели, есть одной и той же ложкой, сморкаться в один и тот же платок? Чем больше я думаю об этом, тем больше путаются мои мысли.

Долгие годы вы считали людей близкими друзьями, с которыми, как говорят, вас водой не разольешь, думали, что любите друг друга, как братья. И вдруг вы узнаете, что эти самые друзья все время держались от вас на должном расстоянии, критиковали вас, а то даже и злословили по вашему адресу — в общем, не испытывали к вам не только чувства дружбы, но и простой симпатии.

Тогда, спрашивается, неужели дружба — это просто привычка, как, например, привычка пить кофе или покупать газету? Может, это предмет комфорта, как кресло или кровать, или это развлечение, как кино или поллитра?

И если так, то почему это называют дружбой, а не как-нибудь иначе?

Но хватит об этом. Я оптимист и верю в добро. И поэтому нынешней зимой, едва оправившись после воспаления легких, я сказал матери, что те тридцать тысяч лир, которые мне нужны, я займу у друзей из бара на площади Мастаи. Дело в том, что врач предписал мне провести после болезни хотя бы месяц на море, а денег у меня не было, так как все наши незначительные сбережения ушли на лекарства и лечение. Надо сказать, что мама совсем не такая, как я: насколько я восторжен, доверчив и легкомыслен, настолько она человек скептический, разочарованный и осторожный. Вот и в тот день она мне ответила, не поворачивая головы от плиты: