По ремеслу я слесарь-водопроводчик. А как известно, водопроводчики ходят из дома в дом и иной раз попадают туда, куда вовсе и не собирались. Вот однажды шел я к одному клиенту, неся в сумке инструменты и два витка свинцовых труб на руке. На виа Рипетта вдруг слышу, как кто-то меня окликает:
— Эрнесто!
Оборачиваюсь — это она.
Как увидел я ее круглое спокойное лицо, осиную талию и округлые бедра и грудь, во мне снова вспыхнула любовь, так что даже дыхание перехватило. Но потом я сказал себе: «Коли ты друг, так и веди себя, как друг».
И говорю ей сухо:
— Сколько лет, сколько зим…
У нее в руках была сумка с покупками: овощи и пакеты в желтой бумаге. Она говорит мне улыбаясь: — Ты что, не узнаешь меня?
— Я ж тебе сказал: сколько лет, сколько зим.
— Проводи меня домой, — продолжает она. — Я как раз сегодня утром заметила, что в кухонной раковине вода не проходит… Право, пойдем.
Я отвечаю по-честному:
— Если для починки — то ладно.
Она бросила на меня такой взгляд, от какого бывало у меня всегда голова кружилась, и добавляет:
— Но все-таки ты должен понести мою сумку.
И вот я, нагруженный, как осел, с инструментами, трубами и покупками тащусь позади нее.
Прошли мы недалеко, в переулочек, выходящий на виа Рипетта, вошли в подъезд, который был больше похож на вход в пещеру, поднялись по сырой, темной и вонючей лестнице. На полдороге она повернулась и говорит с улыбкой:
— А помнишь, как ты подстерегал меня в темноте на площадках… как ты меня пугал… Или уже забыл?
Я отвечаю твердо:
— Мария-Роза, я ничего не помню… Я помню только, что я друг Аттилио и что дружба превыше всего.
Она сказала растерянно:
— А разве я говорю, что ты не должен быть ему другом?
Вошли мы в квартиру: три комнатушки под крышей, окна выходят во двор темный колодец без солнца. В кухне не повернешься; стеклянная дверь ведет на балкончик, а там — отхожее место. Мария-Роза уселась на скамеечку, насыпала полный передник фасоли и принялась ее лущить. А я, поставив свою сумку на пол, стал осматривать раковину. Я сразу увидел, что труба проржавела и надо ставить новую. Предупреждаю:
— Имей в виду, надо поставить новую трубу… Ты заплатить можешь?
— А дружба?
— Ладно, — говорю я со вздохом, — я тебе поставлю трубу бесплатно. А ты меня поцелуешь за это.
— А дружба?
Я прикусил губу и думаю: «Дружба-то, выходит, оружие обоюдоострое», но ничего ей не сказал. Взял клещи, отвинтил трубу, вынул прокладку, которая вся прогнила, вытащил из сумки паяльную лампу, налил туда бензина; все это молча. Тут, слышу, она меня спрашивает:
— Вы действительно хорошие друзья с Аттилио?
Я повернулся, чтобы посмотреть на нее: сидит, опустив глаза, тихая, улыбающаяся и занимается своей фасолью.
— Конечно, — отвечаю.
— В таком случае, — продолжает она спокойно, — я с тобой могу говорить откровенно. Ты его хорошо знаешь, и я хочу проверить, верны ли мои предположения.
Я говорю, что готов ее слушать; разжег паяльную лампу и регулирую пламя.
— Вот, например, — говорит она, — не кажется ли тебе, что его теперешняя работа не очень-то хороша… Не подходит ему быть носильщиком…
— Ты хочешь сказать, грузчиком?
— Что это за ремесло — быть носильщиком. Я говорю ему, чтобы он учился на санитара… Моя сестра могла бы устроить его на работу в клинику…
За это время я присоединил новую трубу. Беру паяльник и, держа его в руках, спрашиваю, не подумав дважды:
— Ты хочешь правды или комплиментов?
— Правды.
— Ну так вот: я друг Аттилио, но это не мешает мне видеть его недостатки… Прежде всего — он лентяй.
Я взял кусок олова, поднес паяльную лампу к трубе и начал пайку. Огонь в паяльнике сильно гудел, и из-за шума я повысил голос:
— Да, он лентяй… Ты, моя дорогая, привыкай к мужу-бездельнику… Я вот человек работящий, а он лодырь, он любит поздно вставать, пошляться без дела, пойти в кафе, прочесть спортивные новости в газете, поболтать… Это, может быть, подходит для грузчика… но санитар — профессия ответственная… Нет, для этого он не годится.
— Но я, — продолжает она так же спокойно и задумчиво, — даже не уверена, что он на самом деле где-то работает… Он говорит, что ходит на работу, а никаких денег я еще не видела… Я начинаю думать, что он, может, мне и солгал. Что ты об этом скажешь?
— Солгал? — снова отвечаю я необдуманно. — Да ведь он самый большой врун из всех, кого я знаю. Он тебе наговорит с три короба… Уж что касается вранья — можешь быть спокойна.
— Мне как раз так и казалось… Но если он не ходит на работу, так что ж он делает? Не думаю, чтоб он только шлялся да сидел в кафе… Тут что-то другое… Он всегда уходит так поспешно, с таким озабоченным видом…
Она приостановилась, чтобы взять со стола кастрюлю, всыпала туда вылущенную фасоль. Я смотрел на нее через плечо: сидит такая смирная, спокойная, улыбающаяся. Потом она снова начала:
— Видишь ли, что я думаю. Он завел себе кого-нибудь. Ты его знаешь, скажи, правда ли это?
Какой-то внутренний голос предупреждал меня: «Эй, Эрнесто, полегче, будь осторожней… здесь ловушка». Но то ли потому, что обида во мне была сильнее осторожности, то ли, когда я слышал, как она дурно отзывается о муже, у меня снова ожила надежда, я не удержался и ответил:
— Скажу тебе, что это правда… Для него женщины — всё на свете, красивые или уродины, молодые или старые, ему все равно… А ты и не знала?
Тем временем я закончил пайку, потушил паяльную лампу и приглаживал пальцем еще мягкое олово. Потом стал навинчивать гайку гаечным ключом.
Она, все такая же спокойная, говорит:
— Да, я кое-что знала, но ничего определенного… А теперь, мне кажется, я догадываюсь… он связался с Эмилией, ты помнишь, с той рыжей, которая вместе со мной работала в прачечной… Что ты на это скажешь?
Я поднялся на ноги. Мария-Роза ссыпала свою фасоль в кастрюлю и тоже встала, стряхивая с одежды шелуху. Потом подошла к раковине, подставила кастрюлю под кран и пустила воду. Я приблизился к ней сзади и, обняв ее за талию, такую стройную и тоненькую, сказал:
— Да, это правда, он видится с Эмилией каждый день под вечер: поджидает ее у прачечной и провожает домой. Теперь ты знаешь все: чего ж ты ждешь?
Она чуть-чуть повернула ко мне свое улыбающееся лицо и ответила:
— Эрнесто, ведь ты говорил, что ты друг Аттилио? Оставь меня!
Вместо ответа я снова попытался ее обнять, но она вывернулась и говорит резко:
— Ну, теперь ты кончил починку и тебе лучше уйти.
Я прикусил себе язык и ответил:
— Ты права… Но я из-за тебя теряю голову… Мне нужно всегда помнить, что я друг Аттилио, а ты его жена.
Сказав это, я, разозленный, собрал инструменты, кивнул ей на прощанье и приготовился уходить. В эту минуту дверь кухни открылась и появился Аттилио.
— Здравствуй, Эрнесто, — говорит он мне по-дружески. Я отвечаю:
— Мария-Роза просила меня починить трубу. Я это сделал: поставил новую.
— Спасибо, — говорит он мне, подходя ближе, — большое спасибо…
В это время спокойный, но напряженный голосок Марии-Розы заставил нас обоих обернуться.
— Аттилио…
Она, улыбаясь, стояла у плиты, опершись на мраморную доску стола, и заговорила, не повышая голоса:
— Аттилио, Эрнесто тоже говорит, что ты лентяй и не хочешь работать…
— Ты это говорил?
— И как я и думала, он тоже сказал, что ты большой лгун и, наверное, никакого места грузчика у тебя нет…
— Ты это говорил?
— И потом он мне подтвердил то, что я уже знала: что ты видишься с Эмилией каждый день и крутишь с ней любовь… Пока я работаю, как последняя служанка, и гну спину над гладильной доской, ты развлекаешься с Эмилией… а мне говоришь, что ходишь на работу… Теперь уж бесполезно отнекиваться… Эрнесто твой друг, он знает тебя и все мне подтвердил…
Она говорила все это самым спокойным голосом, и тут только я понял, что наделал, пустившись в откровенности с такой психопаткой. Аттилио с перекосившимся лицом шагнул ко мне, повторяя: «Ты это говорил?» Но тут Мария-Роза замолчала, схватила с плиты чугунный утюг и запустила ему прямо в голову. И довольно метко запустила: если бы он не успел наклонить голову, она бы его убила. А потом началось такое, что я просто передать не могу. Эта сумасшедшая совершенно спокойно хватала всякие тяжелые, опасные предметы — ножи, скалки, кастрюли — и швыряла в Аттилио; он, попытавшись раза два увернуться, в конце концов шмыгнул в дверь на лестницу. Удрал и я, оставив на полу метра два-три свинцовых труб; я со всех ног кинулся вниз по лестнице, а Аттилио орал мне вслед: