— Но это же не на Париоли… Это исторический палаццо… и в центре Рима.

Словом, мы немного поспорили — она, стоя посреди комнаты, а я несколько поодаль, чтобы не впасть в искушение. Я говорил и говорил, а на самом деле думал только о ней и за невозможностью большего пожирал ее глазами. В конце концов она уговорила меня против моей воли согласиться на четыре миллиона, что уже было очень дорого. Действительно, если учесть, что на капитальный ремонт, который был необходим, уйдет миллион лир, да прибавить к этому налоги и все прочее, то эта квартира обошлась бы почти в шесть миллионов. У меня уже был на примете покупатель, и, сказав, что дело сделано, я ушел.

Спустя день я явился в палаццо с молодым архитектором, искавшим как раз что-нибудь такое необычное и живописное. Княгиня взяла ключ и показала ему квартиру. Архитектор, поторговавшись немного, в конце концов согласился на уже обусловленную цену в четыре миллиона.

Но на следующее утро, совсем рано — не было еще и восьми часов — меня разбудила жена, сказав, что мне звонит княгиня. Глаза у меня слипались, но доносившийся до меня голос княгини, приятный и чистый, казался мне музыкой. Я слушал эту музыку, стоя в пижаме, босиком на полу, а в это время жена, опустившись на колени, пыталась надеть на меня ночные туфли, потом накинула мне на плечи пальто. Я мало что понял или почти ничего, но среди множества слов меня внезапно поразили два:

— Пять миллионов…

Я тут же сказал:

— Княгиня, мы же договорились о четырех миллионах… и отступать от обязательств не можем…

— В делах обязательств не существует… Либо пять миллионов, либо ничего.

— Но, княгиня, он сбежит.

— Не будьте дураком, Проетти, пять миллионов или ничего.

Говоря по правде, слово «дурак», произнесенное ее голосом, не показалось мне ни грубым, ни обидным, а скорее прозвучало как комплимент. Я сказал, что сделаю, как ей угодно, и тут же позвонил клиенту, сообщив ему новость. Я услышал, как он воскликнул на другом конце провода: — С вами шутки плохи! За одну ночь набавили целый миллион.

— Что ж поделаешь… Приказано.

— Ладно, посмотрим… Я подумаю…

— Значит, вы дадите мне знать?

— Да, подумаю, там увидим.

В результате он больше не подавал признаков жизни. Тут начался период моих, так сказать, наиболее интимных отношений с княгиней. Она звонила мне в среднем по три раза в день, и всякий раз, когда жена иронически восклицала: «Опять твоя княгиня!» — я волновался, будто это звонила возлюбленная. Но какая там любовь! Княгиня обожала деньги. Она была более корыстной, скупой, упрямой и изобретательной, чем любой ростовщик. Казалось, вместо сердца у нее копилка, потому что она не думала ни о чем, кроме денег. Каждый день по телефону она изобретала какую-нибудь новую причину повысить цену, ну хотя бы на самую малость, пусть на пять или десять тысяч лир. Сегодня это была ванна, — нужно ведь было учесть деньги, которые платились водопроводчику, завтра — вид из окон, на следующий день автобус, который останавливается у самых дверей палаццо, и так далее. Но я упорно держался цифры пять миллионов, которая и без того была такой огромной, что покупатели, услышав ее, больше не показывались.

Наконец благодаря какой-то счастливой случайности нашелся желающий промышленник из Милана, который хотел поселить в этой квартире свою содержанку. Это был человек средних лет, высокий, со смуглым продолговатым лицом и ртом, полным золотых зубов, деятельный, практичный, хорошо знавший цену деньгам. Он тщательно осмотрел каждую мелочь в квартире, а потом без всяких церемоний заявил княгине:

— Это грязная конура, в Милане ее приспособили бы под прачечную, и говорить, что она стоит пять миллионов, все равно, что назвать меня турком… А если сделать здесь необходимый ремонт — перестлать полы, увеличить окна, заменить эту дрянь, — он указал на ванну, — то квартира обойдется мне все семь-восемь миллионов… Но неважно… цены на рынке определяются спросом и предложением… Вам встретился человек, которому такая квартира нужна, — будь по-вашему.

Но он просчитался, произнеся перед княгиней эту откровенную и грубую речь делового человека, потому что, едва он вышел, как она сказала мне огорченно:

— Проетти, мы совершили огромную ошибку.

— Какую же?

— Запросили только пять миллионов… Этот уплатил бы и все семь.

Я ответил:

— Княгиня, боюсь, что вы не поняли, каков этот человек: у него полно денег — это верно, и он без ума от любовницы — не спорю, но больше пяти миллионов он не даст.

— Вы не знаете, на что способен мужчина ради любимой женщины, сказала она, глядя на меня своими прекрасными глазами, в которых не светилось никакого другого чувства, кроме жадности.

Я ответил смущенно:

— Может быть… но я уверен в противном.

Ну ладно. На следующий день миланец явился во дворец со своим нотариусом, но не успели мы сесть, как княгиня заявила:

— Синьор Казираги, мне очень жаль, но я передумала и за вчерашнюю цену квартиру отдать не могу.

— То есть?

— То есть мы хотим за нее шесть миллионов.

Надо было вам видеть этого Казираги. Он встал и совершенно спокойно сказал:

— Княгиня, имею честь и удовольствие вас приветствовать, — и, откланявшись, вышел.

Едва он скрылся, я сказал:

— Ну, видели? Кто же оказался прав?

А она, нимало не смутившись:

— Увидите, мы найдем покупателя и на шесть миллионов лир.

Послать бы мне ее к черту, но, к сожалению, я был по-настоящему влюблен в нее. И, может быть, поэтому я не обратил внимания на то, что покупатель на пять с половиной миллионов, найденный мною через несколько дней, был не совсем обычный. Против цифры, поистине внушительной, он не возразил ни слова. Это был помещик по имени Пандольфи, высокий и полный молодой человек, похожий на медведя. С первого взгляда, словно что-то предчувствуя, я уже испытал к нему неприязнь. Когда же я представил его княгине, то понял, почему он не спорил из-за цены. Как выяснилось, у них оказалась целая куча общих друзей. И глядел он на нее такими глазами, что никаких сомнений уже не оставалось.

Мы, как обычно, осмотрели три комнаты и ванную, затем княгиня распахнула стеклянную дверь и вышла с ним на балкон, чтобы показать открывающийся отсюда вид. Я оставался в комнате и, таким образом, мог наблюдать за ними. Они опустили руки на перила, и тут я увидел, как он, будто невзначай, пододвинул свою руку, а потом положил ее на руку княгини. Я принялся медленно считать и дошел до двадцати. Казалось бы, что особенного, если руки двадцать секунд лежат вместе, — пустяк, но попробуйте-ка сосчитать эти секунды! На двадцатой секунде она непринужденно высвободила свою руку и вернулась в комнату. Он сказал, что, в основном, квартира ему подходит, и ушел. Мы остались одни, а она, бесстыдница, и говорит:

— Вы видели, Проетти! Пять с половиной… Но мы еще прибавим.

На следующее утро я снова пришел к княгине, ожидавшей меня, как обычно, в зале за своим секретером. Она сказала мне весело:

— Знаете, Проетти, что обнаружила я вчера, когда мы с этим вашим клиентом рассматривали вид с балкона?

Я хотел было ответить: «Что он влюблен в вас», да удержался.

Она продолжала:

— Так вот, я обнаружила, что из одного угла балкона виден порядочный кусок Виллы Боргезе.[3] Проетти, нужно ковать железо, пока горячо… Сегодня мы спросим с синьора Пандольфи шесть с половиной миллионов.

Вы поняли? Зная, что Пандольфи влюблен в нее, она решила на этом сыграть. Те двадцать секунд, что он держал свою руку на ее руке, должны были обойтись ему в целый миллион, по пятьдесят тысяч лир за секунду. Каков аппетит! Я понимал, что на этот раз она смогла бы получить такие деньги, и во мне внезапно пробудились и злость, и ревность, и отвращение. До этого момента я был ее деловым посредником, теперь же она делала меня посредником в любовных делах. И еще не успев отдать себе отчет, я резко сказал: