— Ну, что же ты нам посоветуешь?

Я слышу, что он меня тыкает, и бормочу:

— Скотина.

Но он меня, к счастью, не слышал, потому что остальные устроили страшный шум, споря из-за меню. Кто требовал спагетти, кто холодных закусок, кто хотел римской кухни, а кто нет, одни желали красного вина, другие — белого. Особенный гам подняли женщины, раскудахтались, словно куры в курятнике, прежде чем уснуть. Я не вытерпел и пробормотал сквозь зубы, склонившись к нему:

— Глупые курицы!

Он, должно быть, услышал, потому что вздрогнул и спрашивает:

— Что ты говоришь? Куры?..

— Да, — объясняю, — есть вареные куры.

— К черту вареных кур! — кричит кто-то. — Мы хотим ужинать по-римски: бобы на свином сале и пальята.

— А из чего делается пальята?

— Пальята, — объясняет тот, у кого карта, — это внутренности молочного теленка, который еще никогда не ел травы. Их варят целиком, со всем, что есть внутри, то есть с экскрементами…

— Экскременты!.. Фу, какой ужас!

— Это как раз вам и нужно, — думаю или, вернее, бормочу я, наклонившись.

На этот раз он, видно, что-то разобрал, потому что спрашивает недоверчиво:

— Что?

— Я ничего не говорил.

— Нет, ты что-то сказал, — ответил он твердо, но без гнева.

В этот момент, не знаю почему, стало тихо, не только за нашим столом, но и во всем ресторане. Даже оркестр, как нарочно, перестал играть. И в этой тишине я сам слышу, как говорю — вполголоса, но внятно:

— На «ты» называешь, скотина?

Тут он как подскочит в невероятном бешенстве:

— Мне — скотина?.. Да ты знаешь, с кем говоришь?

— Я ничего не говорил.

— Мне — скотина… Ах, мерзавец, подлец, каналья, я тебя сейчас проучу!

Он вскочил, схватил меня за ворот и прижал к стене. Все остальные тоже повскакали из-за стола: кто успокаивает его, кто, наоборот, нападает на меня. Весь ресторан на нас смотрит. Я разозлился, отпихиваю его и кричу:

— Ничего я не говорил… Руки прочь!

— Ах, ты ничего не говорил? Ничего?

— Ничего я не сказал, — повторил я, вырываясь. И добавил тише: Скотина.

Во второй раз у меня это слово выскочило…

К счастью, тут примчался хозяин: уж он и юлил, и вертелся, сгибался, как тростинка, извивался, как угорь.

— Прошу вас, уважаемый, прошу вас!

А уважаемый орал, как грузчик:

— Да я ему всю морду разобью!

Хозяин в конце концов взял меня за руку и говорит:

— А ты иди за мной.

Опять — «ты».

Пошли мы через весь зал, и публика встала из-за столиков, чтоб получше разглядеть меня, а я не мог не подумать вслух:

— Вот еще одна скотина меня на «ты» называет.

Он тут ничего не сказал, но, когда мы были уже в кухне, за закрытой дверью, он крикнул мне в лицо:

— Так ты называешь скотиной сначала клиентов, а теперь и меня?

— Я ничего не говорил… скотина.

— Ты опять свое? Так скотина — это ты, милейший… И пшел вон, убирайся сейчас же!

— Хорошо… Я уйду… Скотина.

В общем, губы у меня шевелились помимо моей воли, и я не мог этому помешать, Я очнулся уже на улице; стою и громко протестую:

— Называют на «ты»… будто мы братья… Да кто они такие, кто их знает? Почему они не ведут себя прилично?

В этот момент полицейский, видя, что я разговариваю сам с собой, подошел и окликнул меня:

— Ты что, выпил? Сухого или шипучего? Проходи, проходи, здесь нельзя стоять!

— Да кто пил? — опять запротестовал я. И сейчас же с языка у меня слетело то самое слово, за какое меня выгнали из «Марфорио». Я хотел поймать его, как мотылька, который выскальзывает из-под шапки. Да как бы не так, оно уже вылетело наружу, и ничего нельзя было поделать… Короче говоря, меня арестовали за оскорбление полиции, я провел ночь в участке; потом суд, приговор… Когда я вышел из тюрьмы, то обнаружил, что голова у меня снова замерзла. Я переходил улицу у моста Витторио, и меня чуть не сшибла машина. Я стою, дрожу весь, а шофер высунулся и орет на меня:

— Спишь на ходу!

Я посмотрел ему вслед, и в моей голове стало послушно отстукивать, как прежде: «Спишь на ходу… Спишь на ходу… Спишь на ходу!»

Никогда не знаешь доподлинно, какой ты есть на самом деле, кто лучше тебя, а кто хуже. Что до меня, я всегда ударялся в крайность, считая себя ниже всех на свете. Правда, я, как говорится, не из хрусталя сработан, а, скажем, из простого стекла. Но я-то себя считал глиняным горшком — битым черепком, а это уж было чересчур. Я себя слишком принижал. Частенько я говорил себе: «Ну-ка, оцени себя по достоинству!»

Начнем по порядку: физическая сила — нуль; я ростом маленький, кривобокий, рахитичный, руки и ноги — как прутики. Ума — чуть побольше нуля, если принять во внимание, что из всех профессий я не пошел дальше мытья посуды в отеле. Далее: красота — меньше нуля. У меня лицо тощее, желтое, глаза — как у бродячей собаки, а нос годился бы разве для физиономии раза в два пошире моей: длинный и толстый, сначала вроде как загибается крючком, а на конце вдруг задирается кверху, совсем как ящерица, которая вздернула мордочку. О других качествах, таких, как мужество, храбрость, личное обаяние, симпатичность, лучше уж и не говорить. Ясно, что после эдаких размышлений я остерегался ухаживать за женщинами. Единственная, к которой я было осмелился подъехать — горничная из отеля, сразу осадила меня метким словечком: замухрышка. Вот я мало-помалу и уверил себя, что ничего не стою и что самое для меня лучшее — сидеть смирно в уголке и вперед других не соваться.

Тот, кто пройдет в середине дня по улице, на которую выходит черный ход отеля, где я работаю, увидит вровень с тротуаром несколько окон, откуда идет жирный запах от моющейся посуды. Всмотревшись в полумрак, он различит на столах и на мраморном желобе горы тарелок, нагроможденных до самого потолка. Это и есть мой уголок — тот закоулок жизни, куда я забрался, чтобы никому глаза не мозолить.

Но вот ведь, как говорится, судьба: всего я мог ожидать, только не того, что в этот уголок, в эту мою кухню, забредет кто-нибудь и разыщет меня, как цветок в траве.

Это была Ида — новая судомойка, поступившая на место Джудитты, которая ушла по беременности. Ида была среди женщин тем же, чем я был среди мужчин: замухрышка; как и я, маленькая, кривобокая, тощая, невзрачная, но вместе с тем непоседа, боевая, веселая, ну сущий дьявол. Мы быстро сдружились, потому что вместе мыли те же тарелки той же сальной водой. А потом — то да се, потихоньку, полегоньку — подбила она меня как-то в воскресенье пойти вместе в кино. Я пригласил ее только из вежливости и был порядком удивлен, когда в темноте она взяла мою руку — прямо сунула свою пятерню мне в ладонь. Я подумал было, что это ошибка, и даже попытался высвободиться, но она шепнула, чтобы я сидел спокойно: что плохого, говорит, пожать друг другу руки? Потом, когда мы вышли, она призналась, что приметила меня с первого же дня, как ее приняли на работу в отель. С тех пор, говорит, она только обо мне и думает. А теперь надеется, что и я полюблю ее немножко, потому что она без меня жить не может. В первый раз в моей жизни женщина, пусть даже такая женщина, как Ида, — говорила мне подобные слова. Немудрено, что я потерял голову и сказал ей все, чего ей хотелось, да и очень много сверх того.

Но все-таки эта история меня очень удивила: хоть Ида и твердила, что с ума по мне сходит, но я никак не мог окончательно поверить ей. Поэтому всякий раз, когда мы с ней бывали вместе, я все допытывался, отчасти из удовольствия слышать от нее ласковые слова, а отчасти чтоб рассеять свое недоверие:

— Ну скажи мне, что ты во мне нашла? Почему ты меня полюбила?

Вы не поверите! Ида вцеплялась обеими руками в мою руку, восхищенно глядела на меня и отвечала:

— Я тебя люблю, потому что в тебе есть все достоинства… Для меня ты — совершенство на земле.

Я повторял в недоумении: