Надо занять руки работой, самой примитивной, и это отвлечёт мысли, да хотя бы побриться, а то утром как там ещё будет. И, протерев зеркало в ванной остро пахнущим хлором вафельным полотенцем, всмотрелся в своё отражение… Лет пятнадцать назад он носил уже усы, и волосы куда длинней. Но когда кто-то заметил: мол, похож на какого-то там шоумена, кажется Листьева, он и усы сбрил, и очки сменил. И не любил себя тогдашнего. В те годы у него был несколько фатоватый вид: чёрная шевелюра, чёрные усы, затенённые очки… Бррр!

Таким и приехал в Юганск изучать процесс добычи нефти. «Пацан», — слышалось тогда за спиной. И он, тридцатичетырёхлетний, всё силился казаться старше, солидней, не торопясь цедил слова, а в накалённой ситуации, усмехаясь, молчал, ждал, когда откричатся. Тогда его воспринимали высокомерным выскочкой, имеющим то ли богатых родителей, то ли покровителей в высоких сферах. Не было ни того, ни другого. И эту поездку многие тогда посчитали показушным мероприятием: мол, за месяц-два разве изучишь весь производственный цикл? Среди скептиков отметился и сам председатель правительства, он и задал в своей манере прямой вопрос: «И нах тебе это было надо?»

Все ждали, что он не выдержит таежной жизни и свалит в Москву. Один раз измазали нефтью, облить не получалась — мол, посвящают в нефтяники, в другой — уронили на голову то ли болванку, то ли кирпич — этим, видно, тоже испытывали на вшивость. И хоть удар пришёлся на каску, но досталось крепко: голова гудела ещё несколько дней. А как-то за спиной услышал намеренно громкое и насмешливое: «И, ты скажи, что не еврей, то миллионер». Ему хотелось обернуться, просто посмотреть в глаза. Не обернулся. Кто-то из своих, почувствовав неловкость, тут же кинулся к нему с пустяковым вопросом.

А тут как раз понадобилось срочно вылететь в Нью-Йорк, и потому отъезд выглядел малодушным бегством. Вернувшись, понял: его возвращения не ждали, все распоряжения так и остались на бумаге. Пришлось проявить жёсткость. И кто-то предупредил: нельзя так круто, а то и убить могут, не поможет и охрана. Боялся ли он? Боялся. Боялся, что не успеет, не покажет класс… И ведь успел, всего-то за несколько лет выстроить такую компанию. И каких шесть лет! Да было ли это? Ему самому эти времена теперь кажутся мифическими. И вот уже не только башка, но и усы седые. Когда он сбрил те, первые, настоящие, то почувствовал себя если не голым, то не вполне одетым. Теперь что же, прикрыл лицо усами? Да какие это усы! Для полноценных нужно время, а эти пока торчат, и всё время хочется пригладить колючую полоску…

Он попробовал зажечь свет в комнате, но выключатель громко щелкал, а сам какой-то там клеммой перемыкал ток… И правильно, и не зажигайся! Занавески на окнах были такие, что комната с улицы хорошо просматривалась, надо задёрнуть. Но стоило только к ним притронуться, как одна из половинок тут же оборвалась, оказалось держалась на канцелярских скрепках. Пришлось придвигать стол к окну и, приладив ненадёжное крепление, осторожно сдвинуть шторки, только плотно пригнать не получилось. И в полумраке, кое-как расстелив ветхие простыни, он улёгся на скрипучую деревянную кровать и, закинув руки на высокую деревянную спинку, облегчённо вздохнул: всё не так плохо! А если он завтра сядет на поезд, будет и совсем хорошо… Нет, нет, не загадывай!

Он уже засыпал, когда что-то резко и коротко стукнуло, и его подбросило на койке. И затаил дыхание: не повторится ли стук, и тут же уловил ещё далёкий и неясный шум из гулкого нутра здания. И вспыхнула сигнальная лампочка, и зазуммерила тревогой. Он кинулся к двери и, припав к ней, стал слушать: что там? И скоро опознал звуки: шаги, голоса, там, в коридоре, переговаривались несколько человек. Проверка? Осознание: да, проверка было таким ясным, что заставило действовать молниеносно. Спрятаться в комнате было негде, не в шкаф же? Он сгрёб верхние тюфяки и прикрыл ими разобранную постель… Так, теперь джинсы! И через полсекунды он уже застёгивал молнию, следом натягивал тенниску, жилетку… Голоса всё ближе… Кроссовки? Под кровать! И сумку туда же! А Толина где? Её — под стол! И хоть ясно понимал: прятаться бессмысленно, но инстинкт, инстинкт, он ведь мимо разума.

Одним движением он отодвинул кровать от окна и, втиснувшись между стеной и спинкой, прикрылся занавеской: успел! А шаги в коридоре будто дразнили, они то затихали — входили в номер? — то снова слышались и шарканье ног, и голоса… Слух обострился так, что, казалось, он слышит отдельные слова, вот только не мог уловить их смысла. Когда они дойдут сюда, в этот угол? Они что, не знают, где искать? Или ищут совсем не его?

Но вот шаги остановились рядом, и надо задержать дыхание… Только ключ проворачивали в замке долго, и запаса воздуха не хватило, пришлось вдохнуть ещё раз и снова замереть. Дверь распахнулась неожиданно, и большой прямоугольник света из коридора лег до самого окна, до занавесок, до босых ног… Он распластался по узкому простенку, казалось: тонкая ткань не только обозначит его контуры, но и в самый неподходящий момент пыльной тряпкой упадет вниз. И, сжав зубы, ждал: щёлкнут выключателем, войдут, станут осматривать, шкафы откроют, занавески отдёрнут… Но люди на пороге отчего-то медлили, только пощёлкали выключателем — свет не зажёгся!

— Да неисправен он! Электрику сколько раз говорили, а он… — оправдывался женский голос.

— А здесь у вас что? Кладовая? — перебил жалобу напористый мужской голос.

— Нет, но всякого подотчётного имущества столько, что приходится складировать в номере. Но на отдыхающих это не сказывается. Номерной фонд у нас достаточный, принимаем всех желающих…

— Всё понятно, — не дослушал проверяющий. — Главное, чтобы соблюдалась дисциплина, и в номерах не было посторонних. И спрос не с кого-нибудь, а именно с вас. Вы это понимаете? Закрывайте, теперь — второй этаж!

Дверь с грохотом закрылась, и стало темно. Он не помнил, сколько так простоял за занавеской, твердя себе: нельзя, нельзя выходить! А вдруг проверяющие нарочно не зашли, а теперь ждут, когда он успокоится и выйдет, а они тут и вернутся. Не вернулись. И постепенно в здании всё стихло, и он тяжко выдохнул: хххааа! И его тут же накрыло горячей волной, и сделалось жарко, душно, стыдно. Стыдно за свой заячий страх. Он ещё топтался на месте, выбираясь из-за спинки кровати, когда почувствовал острую боль в ноге.

И, доковыляв до ванной, включил свет и, плотно закрыв дверь, стал рассматривать стопу — разрез был глубоким и здорово кровоточил. И, осторожно ощупав рану, он пытался понять, есть ли в ране стекло. Стекло было. Но вытащить осколок, как он ни старался, не мог, только вызвал ещё большее кровотечение. Надо просто забинтовать, но чем? Не бинтом же, которым Толя обматывал его руку? Моясь, он снял его и выбросил в ёмкость для мусора, стоявшее под раковиной. Пришлось лезть в ржавое эмалированное ведро, выуживать бинт, стряхивая крошки и шкурки от колбасы и ещё что-то мокрое, скользкое… Он уже хотел брезгливо отдёрнуть руку, когда понял: яблоки из компота… Ничего не поделаешь, пришлось сложить грязный бинт тампоном и промокнуть рану. И тряпочка сразу сделалась красной, и тут же затошнило от вида собственной крови, от её запаха, будто не ногу порезал, а вспорол живот.

Тогда он с остервенением содрал с вешалки огрызок полотенца и обмотал ногу. И марлей, которой очищали стол, пришлось затирать столь красноречивые следы и на кафеле, и на линолеуме в комнате. А потом пришлось полоскать тряпку и в забитой раковине долго стояла бурая от крови вода. Наконец, Добравшись до постели, он лег, положив ногу на стул, стоявший У кровати. Стекло — ерунда! А вот если бы его вытащили из-за занавесок… Но ведь не вытащили! Нет, всё-таки хорошо, что они не пили! Спиртное и еда дают такое стойкое соединение, и запах этой смеси так долго держится в воздухе. И проверяющие наверняка бы учуяли этот запах… Да! Чистый воздух — залог здоровья!

И когда в дверном замке заскрежетали ключом, он воспринял это спокойно, был уверен: это вернулся Анатолий. Ну-ну, а ведь собирался ночевать в другом месте! А вертолётчик, приблизившись в темноте к кровати, наклонился и тихо спросил: «Спишь?» От него повеяло такими вольными запахами: прохладой, табаком и, кажется, духами…