Взлетели с военного аэродрома Домна через несколько часов, и в следующий раз приземлились где-то под Омском, там стояли так долго, что он начал волноваться: а вдруг самолёт останется здесь навсегда? Потом была ещё одна присядка, под Казанью. За всё это время его никто не беспокоил, и только раз, стукнув по стеклу, попросили хлеба, ещё там, под Читой. Он открыл дверцу и отдал офицеру пакет с провизией. Но только он собрался улечься, как военный вернулся и протянул пластмассовую миску с икрой, в средине её торчала белая пластмассовая ложка. И, не удержавшись, он съел всю миску сразу. Когда-то вот жрать икру ложками он считал моветоном, теперь же с большим удовольствием уничтожил всю оранжевую, клейкую, живительную массу. И потом до конца полёта уже ничего не ел, только пил воду.

И когда стукнули во второй раз, он приподнял голову, но, ничего не разобрав в полумраке, стал поправлять подушку: чёрт, не дали досмотреть какой-то бессвязный сон. Но тут забарабанили уже по крыше «сурфа»: кончай ночевать, приехали! И включилось электричество, и стало светло и суетно. Прилетели?

— Что за аэропорт? — ошалело спросил он у пробегавшего мимо человека.

— А ты какой хотел: Шаромойкино, Бабодедово или Внучкино? Военная бетонка, мужик, военная! — рассмеялся борттехник. Он был уже не в заношенном комбинезоне, а в синей летной куртке, отглаженных брюках, весь такой молодой, красивый, авиационный.

— Понял, понял, что вы ни в Шереметьево, ни в Домодедово лететь не хотите…

— Правильно мыслишь… У меня к тебе токо одна просьба: посудину надо освободить побыстрее. Тебя встречают, или как?

— Должны встречать… Сколько отсюда до Питера?

— До Питера? Да все пятьсот!

Ничего себе, растерялся беглец. И уже хотел спросить: а где же мы? Но шустрый лётчик был уже в другом конце своего ангара. И пока он приводил в порядок себя, потом машину, разъехались кормовые створки, пахнуло прохладным воздухом, и тут же в самолёт поднялись несколько разнообразных вида мужчин, и не успел он подумать: «На группу захвата не похожи…», как, громко переговариваясь, они окружили машины: «Это наши?» — «Наши, наши! Где сопровождающий? Ты, что ль?» — выкрикнул кто-то из них. «Я, я!» — обрадовался сопровождающий. — «Давай ключи!» — подкатил к нему некто краснолицый, в куртке с полковничьими погонами.

— Предъявите, пожалуйста, доверенность! — вежливо попросил сопровождающий и, для порядка взглянув на бумаги, вручил один комплект ключей. Пусть выкатывают, документы-то у него. И через пятнадцать минут машины одна за другой стояли на мокром от мелкого дождя бетоне, блестя под прожекторами холеными боками.

— До последнего не знали, где борт сядет… От Чкаловского гнали, как угорелые… Борт ведь там должен был присесть! Думали, не успеем!

«Если не в Чкаловском, то где сели? В Кубинке, в Раменском или где там ещё?»

— Давай документы на машины, и распрощаемся, а то нам некогда, до Питера ещё пилить и пилить…

— Как некогда? Вы машины по описи должны принять, — достал он из папки бумаги. Но принимающая сторона проверяла без интереса, только зачем-то несколько раз пересчитали коробки с рыбой. Под этот пересчёт и подкатила жёлтая «нива», какой-то чин, выскочивший оттуда, начал сходу орать: «Всё, заканчивайте! Выкатывайте машины за пределы поля. Устроили тут, понимаешь, Черкизон!». Краснолицый полковник молча вынул из машины одну из коробок и ткнул ею в коротышку, тот сразу умолк, будто на животе нажали кнопку. Но жёлтая машина так и осталась стоять неподалеку, наблюдать.

— Документы давай! — снова приступил к сопровождающему краснолицый.

— Сначала подпишите, что приняли без претензий.

— Ишь, какой борзой! Ну, так и быть, подпишу… Сегодня какое у нас число? Третье?

«Третье сентября? Значит, летели больше двух суток. Недолго! А что, хочется ещё полетать? Хочется, да кто же даст…»

— Вот твои гроши за перевозку, — протянул ему конверт полковник, и он непонимающе принял: что, ещё и деньги?

«Машины, конечно, не заправлены?» — спросили его. — «До заправки должно хватить» — смело предположил он. И приёмщики, рассевшись по машинам, собрались, было, тронуться, но краснолицый высунулся в окно:

— Эй, мужик, тебя подбросить? А тут до проходной километра четыре…

— Если можно… Я только сумку захвачу, — бросился он стремглав по трапу в самолёт. И, когда запыхавшись, уселся в машину, ражий полковник тут же уточнил: «А ты что, с нами до Питера?»

— Нет, нет, мне до ближайшего населённого пункта. Что здесь поблизости?

— В непосредственной близости у нас только Тверь. Здесь и остановка недалеко, можно и пешком дойти… Не боись, не боись, довезем! — рассмеялся весёлый офицер, сыто дохнув спиртным и закуской. И этот дух тут же и навсегда перебил нежный запах японского фумигатора.

«Тверь? Это хорошо, это гораздо лучше, чем добираться из Питера! Тверь… Тверь… Что-то связано с этим городом… А то не знаешь?»

Город, и в самом деле, оказался поблизости от военного аэродрома. Проехав мимо ещё сонных двухэтажных домов, прикрытых деревьями, полковник велел остановить машину на какой-то маленькой пустынной площади. И не успел он выбраться и распрощаться, как, взвизгнув шинами, «сурф» понесся дальше.

В предрассветном сумраке пустой пятачок асфальта казался таким бесприютным, а тут ещё заморосил дождь, и пришлось спрятаться под крышу павильончика. И, прислонился боком — спиной нельзя! — к металлическому столбику, он закрыл глаза… Он ещё не отошёл от полёта, ещё надсадно гудело в ушах, но внутри волнами накатывало осознание: добрался, доехал, долетел! Нет оркестра, цветов, поздравлений, только темень и сырой ветер. Ничего, ничего! Его ещё греет сохранившийся в складках одежды теплый ветер иных равнин, а душа до краев переполнена благодарностью Толе Саенко, майору, орденоносцу и человеку. И, само собой, Алексею Ивановичу и Юре — этим трем замечательным мужикам! Нет, четырём, ты забыл Романа. А Василий Матвеевич! И, разумеется, Дора с Анной Яковлевной. И Рита? И Рита! Не забудь, Нину и её мужа. Бориса Федоровича… И самолёт, самолёт! Господи, благослови военно-воздушные силы, они ведь к Тебе ближе всех!

И когда к остановке потянулся утренний народ, он основательно продрог, но не потерял того состояния приподнятости, что бывает от осознания завершенного дела. Как давно он не испытывал ничего подобного! Завершенного? Нет, ты, брат, определённо спешишь. Подожди, не время ещё для восторгов и умилений, предстоит самое трудное. Но приземлить себя не получалось. И потому совсем не раздражала бесцеремонность набившихся в павильончик утренних людей, равнодушно притиснувших его к холодной стене и толкавших его то сумками, то локтями. Он только посмеивался: никакого уважения к путешественникам! И вместе со всеми обрадовался, когда к остановке подрулили белый автобус и жёлтая «газель». И хоть номера и обозначенные на табличках маршруты ничего ему не говорили, спрашивать не стал: да всё равно куда, лишь бы вывезли с этой окраины…

И почему-то выбрал не автобус, а маршрутку, и уже предвкушал, как проберётся в конец салона, и там, никому не мешая, будет ехать, а в дороге разберётся что и как… Но от дверцы его оттеснили какие-то молодые крепкие парни, и пришлось сесть на переднее сиденье, лицом к пассажирам, и не сразу сообразил, зачем ему суют в руки деньги. Оказывается, передать шофёру дензнаки должен именно он. И, приняв купюры, он положил всё это в заломленную назад шофёрскую руку. Через минуту из кабины послышался недовольный голос: «Кто там ещё не передал?» И беглец тотчас покрылся испариной — это ведь он, он не передал деньги. И, не глядя, протянул какую-то ассигнацию и получил сдачу — целый ворох бумажек в придачу с монетами. Само собой, монетки выкатилась из его руки, упали на пол. Он кое-как засунул бумажный комок в карман куртки, а мелочь подбирать не стал: что упало, то пропало. Но какой-то пожилой и бдительный мужчина вежливо напомнил: «Вы деньги обронили!» Ну, и как выбраться из этой дурацкой ситуации? Подбирать монеты с мокрого грязного пола решительно не хотелось, но наверняка кто-то рассмотрит и запомнит чудака, что брезгует поднять с пола деньги. Здешний народ, судя по всему, такого расточительства не одобряет.