— Тут заслуга художника, а не реставратора.

Он с тоской вглядывался в картину, и я снова почувствовала, как глубока его любовь к замку и ко всему, что с ним связано. Если бы я была членом семьи графа, то мною бы владели те же самые чувства.

Быстро оглянувшись, он поймал на себе мой взгляд и, казалось, немного смутился, будто не решаясь высказать то, о чем думал. Потом неожиданно спросил:

— Мадемуазель Лосон, вы здесь счастливы?

— Счастлива? Да, работа мне очень нравится.

— Работа… об этом вы мне уже говорили, но я имел в виду другое. — Он неопределенно махнул рукой. — Обстановку… в семье.

Я с недоумением посмотрела на него, и он пояснил:

— Тот неприятный случай с платьем.

— Я о нем уже давно забыла.

(Интересно, можно ли было по моим глазам догадаться об удовольствии, с которым я подумала об изумрудном платье?)

— В нашем доме…

Он осекся, будто не зная, как продолжить.

— Если вам здесь покажется невыносимо, — снова начал он, — если вы захотите уехать…

— Уехать?!

— Я хотел сказать, если возникнут трудности. Кузен может… э-э-э… — Он не закончил своей мысли, но я поняла, что Филипп, как и я, думает о зеленом бархатном платье и о том, что мне его подарил граф. Видимо он считал этот подарок неслучайным, но опасался высказать свою догадку. Как он боится кузена!

Филипп виновато улыбнулся.

— У одного моего друга есть прекрасная коллекция картин, и некоторым из них нужна реставрация. Думаю, для вас там найдется работа.

— А как же коллекция графа?

— Мой друг господин де ла Монель хочет срочно отреставрировать свои картины. Я подумал, что, если здесь вы несчастны… или чувствуете, что вам лучше уехать…

— Я не собираюсь бросать начатую работу.

Мне показалось, что он испугался — не сказал ли чего-нибудь лишнего?

— Я всего лишь сделал вам предложение.

— Очень любезно с вашей стороны, вы очень внимательны ко мне.

Он обворожительно улыбнулся.

— На мне лежит немалая ответственность за вас. В нашу первую встречу я мог бы отослать вас обратно.

— Но вы этого не сделали. Я вам признательна за это.

— Может быть, так было бы лучше.

— Нет, нет! Эта работа мне нравится.

— У нас прекрасный старый дом, — вздохнул он, — но не самая счастливая семья. Если принять во внимание прошлое… Видите ли, жена моего кузена умерла при довольно загадочных обстоятельствах.

— Я слышала об этом.

— Ради достижения своих целей мой кузен способен на многое. Я не должен был этого говорить, он добр ко мне. Я хочу сказать, благодаря ему, я чувствую себя здесь… как дома. Дело лишь в том, что на мне лежит ответственность за вас, и я хотел узнать, не нужна ли вам моя помощь… Мадемуазель Лосон, надеюсь, вы ничего не скажете кузену?

— Понимаю. Конечно, я ничего не скажу.

— Но, пожалуйста, имейте в виду мое предложение. Если кузен… если вы почувствуете, что вам лучше уехать, обратитесь ко мне.

Он подошел к какой-то картине и стал о ней расспрашивать, хотя, как мне показалось, мои ответы не имели для него никакого значения.

Я поймала его взгляд. Он смотрел робко, нерешительно, но в то же время вполне доброжелательно. Он волновался за меня и хотел предупредить о какой-то опасности, грозившей мне.

Я подумала, что в замке у меня есть хороший друг.

Приближалось Рождество. Мы с Женевьевой каждый день ездили верхом и разговаривали, что благотворно отражалось на ее английском языке. Я рассказывала ей, как празднуют Рождество в Англии, как украшают комнаты ветками падуба и омелы, целуются под ними. О том, какая суматоха поднимается вокруг рождественского пудинга и как его варят, а потом вытряхивают содержимое маленькой формы «на пробу». Как наступает долгожданная минута, когда каждый получает по ложке пудинга: каким окажется пробный пудинг, таким будет и большой, рождественский.

— Моя бабушка была француженкой, — сказала я. — Ей пришлось выучить все английские традиции, но она к ним быстро привыкла и никогда не нарушала их.

— Расскажите еще, мисс! — просила Женевьева.

И я рассказывала ей, как сидела на высоком табурете рядом с мамой и помогала вынимать косточки из изюма или чистить миндаль.

— При малейшей возможности я совала их в рот.

Это позабавило Женевьеву.

— Надо же! Когда-то вы были маленькой девочкой!

Я рассказала, как просыпалась в рождественское утро и бежала к чулкам с подарками.

— А мы ставим башмаки у камина… во всяком случае, некоторые ставят. Я — нет.

— Почему?

— Об этом все равно не вспомнил бы никто, кроме Нуну. И потом, надо, чтобы было много башмаков. С одной парой неинтересно.

— Охотно верю!

— Так вот, накануне Рождества, возвратившись домой с праздничной мессы, все оставляют свои башмаки у камина и идут спать, а утром башмаки полны подарков. Если подарок не помещается, его кладут рядом. Когда мама была жива, мы так и делали.

— А теперь перестали?

Она кивнула.

— Славный обычай.

— А ваша мама отчего умерла? — спросила она.

— Она долго болела. Я ухаживала за ней.

— Вы уже были взрослой?

— Да, можно так сказать.

— Ой, мисс! Мне кажется, вы всегда были взрослой.

На обратном пути мы, следуя моему предложению, заглянули к Бастидам. Я чувствовала, что девочка нуждается в общении — особенно, с детьми. Ив и Марго были младше, а Габриелла старше Женевьевы, но все-таки подходили ей по возрасту больше, чем другие соседские дети.

В доме царило предпраздничное оживление — шепот по углам и таинственные намеки.

Ив и Марго сооружали ясли. Женевьева с интересом понаблюдала и, пока я беседовала с госпожой Бастид, присоединилась к ним.

— Дети очень волнуются, — сказала госпожа Бастид. — Не только сегодня — каждый день. Марго считает часы до Рождества.

Дети вырезали скалы из коричневой бумаги. Ив достал краски и нарисовал на скалах мох, а Марго стала раскрашивать хлев. На полу лежал барашек. Они сделали его сами и собирались приладить к скале. Я наблюдала за Женевьевой. Она была очень увлечена.

Заглянув в ясли, она презрительно фыркнула:

— Здесь пусто…

— Конечно, пусто! Иисус еще не родился, — сказал Ив.

— Это чудо, — объяснила Марго. — Вечером перед Рождеством мы ложимся спать…

— Поставив башмаки вокруг камина, — добавил Ив.

— Да, именно так… и в яслях ничего нет, а потом… утром на Рождество мы встаем и бежим к яслям посмотреть: в них лежит маленький Иисус!

Помолчав минуту, Женевьева спросила:

— А я могу чем-нибудь вам помочь?

— Да, — ответил Ив. — Нужно вырезать пастушеские посохи с крюком. Ты знаешь, как это делается?

— Нет, — робко ответила она.

— Марго тебе покажет.

Глядя на склоненные друг к другу девичьи головы, я подумала: «Вот, что ей было нужно».

Госпожа Бастид поймала мой взгляд и спросила:

— Вы думаете, Его Светлость позволит? Согласится на дружбу между нашими детьми и его дочерью?

— Я никогда не видела ее такой раскрепощенной… такой беззаботной, — ответила я.

— Вряд ли Его Светлость захочет, чтобы его дочь забыла о своем достоинстве. Ей суждено быть важной дамой, госпожой замка.

— Но ей нужны друзья. Вы пригласили меня на Рождество. Можно, я приведу ее с собой? Знали бы вы, с какой тоской она говорила о Рождестве!

— Вам разрешат?

— Можно попытаться.

— А Его Светлость?

— Я все беру на себя, — решительно заявила я.

Граф вернулся за несколько дней до Рождества. Я ожидала, что он будет искать встречи, захочет узнать, как идут дела у его дочери и что с картинами, но он не сделал ничего подобного. Возможно, его мысли занимал приезд гостей.

Нуну сказала, что будет человек пятнадцать. Не так много, как обычно, потому что принимать гостей без хозяйки дома довольно затруднительно.

За день до Рождества мы с Женевьевой встретили на прогулке группу всадников из замка. Граф ехал впереди, рядом с ним была красивая девушка в высоком черном цилиндре с серыми полями и сером шейном платке, мужской костюм лишь подчеркивал ее женственность. Мне сразу бросилось в глаза, какие у нее светлые волосы и тонкие черты лица. Она была похожа на китайскую фарфоровую статуэтку, которую я пару раз видела в голубой гостиной. В присутствии таких женщин я кажусь себе еще выше и некрасивее, чем есть на самом деле.