•>iymi о великом и радостном событии в Ракшанах. Mi I ope же было получено и подтверждение того, что нмжпось всем нам столь желанным, но и столь же ми

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

нпиратор» почти не выходил из дурного на

строения. Он не на шутку струсил после пере

житой в дни рождественских святок жестокой передряги, удержался от кутежей и довольно усердно занимался государственными делами, главным образом составлением новой армии. Его подозрительность разрасталась день ото дня Сплошь и рядом он высказывал грубое и обидное недоверие даже самым близким к нему людям. Всех представителей семьи или, вернее сказать, целого племени Голобородек, он прямо возненавидел, и эта ненависть прорывалась на каждом шагу, так что даже сами Голобородьки начали посматривать вокруг себя с опаской. Отношение Пугачева к вернейшему из соратников Хлопуше тоже было крайне неровным. Он то осыпал «графа Панина» милостями, называл «милым дружком», изливался перед ним в горьких жалобах на действительных и мнимых врагов, то начинал смотреть на варнака волчьим взглядом. Когда Хлопуша, который не отличался мягким нравом, начинал огрызаться, «анпиратор» говорил ему:

— А ты не ершись! Я, брат, сам ершистый. А что до твоей мне верности, то я, брат, так смотрю: все мне други да приятели до черного лишь денечка. А как беда нагрянет, все вы лыжи навострите. А сволота первой побегет. Я ее, сволоту, наскрозь вижу. Раньше дурак был, верил: стану, мол, мужицким царем да буду делать доброе дело, так сволота мне в ножки будет кланяться. Ну, а теперь знаю: только ослабею, так они, сиволдаи, всей стаей на меня накинутся да

и клочья и изорвут. Москва многому научила, чего раньше не знал!

Струсил ты, вот и все! — гундосил Хлопуша.

И вовсе не струсил! А вот когда говорил с епу- I а гами, ну, жалко стало: из-за чего такое? Ну, и прошибла меня слеза. Видите, говорю, детушки род- Hi.ir, до чего вы меня, своего анпиратора природного,

и ли? Плачу слезами горючими». А Елисеев, стари-

| ашка, пронзительный такой, одно слово— ехидна, и нитрит: «Москва слезам не верит!» Верное его слово: Мпскна — каменное сердце. А у ей душа в мошне

и чи г. Мошна толста—душа довольна. Мошна пуста — пуша вон... А еще лукава она, Москва-то. Раньше того ип чпо не было, а теперь очень уж явственно. И плетет, н плетет Москва лукавая, и придумывает супротив mi ii i сказки. Хлеб я велел даром бедным раздавать— "Ппдлещивается, поддабривается, потому нас испугал- сл1и Дров не хватает — «это он Москву выморозить «и'И'т!» Казаков на Дон отпустил — «нас без защиты нарочно оставляет!» Вызвал казаков из белгородской "I пинции — «Ага! Опричников на Москву сгоняет,

и нас душили!» Тьфу ты, пропасть! Никак не

у годишь, никак не потрафишь. А вся причина — дело

ч> ладится... Тут еще лихо это самое, «черная

' мсргь». Разе я в том причина? Поветрие — оно повет- ро. и ость. Одно слово, ветер разносит незримо. Я тут при чем? Я что ли чуму эту треклятую придумал? Так и и сам ее страсть как боюсь! В драке помирать не

• ь, а от чумы страшно! А Москва шушукается:

руму нарочно пущают, чтобы москвичей настоящих мгпк выморить, а на их место казаков да татар Hoi (дить, а то ляхов-латинян». Я, вишь, чуму сею! И скажут же такое?! А тут еще долгогривые грызут-

и никак не поделются. Отдашь какую церкву тем,

• ры но старой вере, православные кулаки сучат, за

лупипки берутся. Оставишь каку церкву православным староверы на дыбки: «Щепотникам да табашни-

«м v гождает!» Ах, ты, господи!

А потом что это, в сам-деле, за жисть такая? Сиди, твое царское величество, как барбоска али кудлатка какая в своей будке на чепи, а наружу носа не смей показывать, а то тебе еще и голову каменючкой прошибут аль ногу переломят.

Тесно тебе, что ли?—удивился Хлопуша.

И знамо, тесно! Ну, Кремль, ну, дворец, ну, все такое. А радости много ли? Та же тюряха, острог казанский, только что малость побольше. А кругом— часовые. Вот и выходит, что лез в «анпираторы», а попал в колодники. А у меня от этого в грудях стеснение. Что такое? Я простор люблю. Я так: куды захотел, туды и полетел. Опять же у меня и сна-покоя нету. Только задремлешь, чудится, быдто кто подкрадывается толи с ножичком, то ли с кистенечком. Только и заснешь, как водки наглотаешься. А взялся за чарку, вы же рожи строите! И вредно, и опасно, и не подобает, и то, и се, и тому подобное! А, ну вас в тартарары! Ушел бы от всего этого! Да куда уйтить-то?

Привыкнешь!

Что-то не привыкаю! Все скучнее да скучнее делается! Не показывается что-то мне жисть такая! Да вон и ты не очень-то весел ходишь, Хлопка!

Лицо Хлопуши потемнело. Пугачев лукаво подмигнул:

Ай к весне дело идет, Хлопка?

Что ж, что к весне? — удивился варнак.

Енарал Кукушкин скоро сигнал давать почнет! Собирайтесь, мол, други верные, под зеленой шатер, на тихие зори, да на чистые воды, да на большие дороги!

Ну, вот еще что придумал?! — с неудовольствием сказал Хлопуша.— Ай бродягой заделаться прикажешь? После енералиссимуса-то?!

Нюжли во вкус вошел? — усомнился Пугачев.— Не похоже что-то!

И вдруг впился сверлящим взором в изуродованное, страшное лицо «генералиссимуса»:

А то, может, и впрямь смерти моей ждешь?

Зачем она мне понадобилась, смерть-то твоя? < 'помнись!

А есть которые и так бают: разлакомился, мол, fie пюсый. Хочется, мол, ему не только в енаралах, но И и царях побывать!

Хлопуша обозлился и сердито загундосил:

А ты мне скажи, кто сплетку такую плетет, так И I м\ и дохнуть не дам больше! Своими руками задушу!

Кто бает?—притворно заколебался Пугачев.— Ищи округ себя. Твои же дружки да собутыльники. Гямыо к тебе близкие люди, вот кто плетет... Может, и нпрлмь под тебя кто подкапывается из зависти...

А может, и сам ты вот тут, сейчас придумал!— (Инкринел Хлопуша.— Поймать захотел! Да сорвалось! II' поймал!

Пугачев заулыбался и вымолвил, подмигивая:

• Двистительно... Может, и сам придумал! А ты не Мрлись! Ты в моей шкуре побывай, так и не такое Придумывать станешь!

А ты бы поменьше придумывал! А то и спятить »м долго!

I м щ Пугачева тревожно забегали. Вздохнув, он гмую нымолвил:

Я и то боюсь! Мерещится по ночам... разное. Да ВМ Им-у разное такое... Русявый один представляется.

Ми кого пристукнуть привелось да ничего... А вот

Ну этот да еще Харлова-маеорша с братишкой..

А |" К.фмицкий еще. Придет, быдто, станет да и смот- мм любопытно, высматривает, говорю... А сам подми- ГИИИ! | Губами шевелит, а говорить не может!

Иона! — изумился Хлопуша.— Ну, русявого, ска- ЯИ'< ТЫ пришил. А Харлову с братишкой да Кармиц-

I и»' ты, а другой! Твоей вины нету! Пущай к тем

и Niuyr, которые их пришили!

А они ко мне лезут,— жалобно признался «ан-

|"1 -Да хоть бы сказали, чего им нужно! Легче

In i i i.n А то так: стоят да смотрят, да губами ше-

M'lfctfa,

Он пугливо оглянулся. Хлопуша съежился и вобрал голову в плечи.

Ну тебя! И на меня жуть нагнал!—признался он.— Мне, признаться, побитые не снятся, а вот Катька твоя, верно, мерещится. То ли во сне, то ли наяву.

Катька? Царица бывшая? Тю!

А ты не тюхай, а раньше послухай. Вот, говорю, снится мне гроб да огромаднейший, и хоша он и закрытый, а видно наскрозь. Лежит в ем она, царица, да не мертвая, а так, быдто притворилась мертвой, а сама все видит. Ну, вот только я, значит, поближе, а она и приподымается из гроба. Да как посмотрит на меня! Да как сверкнет глазами! Н-ну, тут у меня и душа в пятки! А проснешься — весь в поту... Живая была— пронзительная и мертвая такая же._

Ну, Катьки нам бояться нечего! Из гробу не вылезет, да и гроба-то не было: потопла. Рыбам да ракам корм...

А Москва и по сю пору Катькиной смерти не больно верит, — заметил Хлопуша.— Я так полагаю,— продолжал он,—это она все тебе назло! А при Катьке— ей назло верила, что, мол, Петр жив да где-то скрывается!