Но майор Ивлев, который вел это дело, был дотошен и откопал любопытнейшую бумаженцию, датированную январем 1942 года. И подписал ее не только Рамос, но и — для следствия это было совершенно неожиданным подарком — Туньон.

«Господин посол Великобритании в СССР! Сражаться в рядах Британской армии — является стремлением и делом чести каждого любящего свое отечество испанца, особенно теперь, когда мы знаем, что в Британской армии находится довольно большой контингент испанских добровольцев.

Мы, проживающие в СССР в качестве эмигрантов, которым наше положение иностранцев препятствовало вступить в ряды Красной Армии, обращаемся к Вам в надежде, что Вы сделаете возможным включение нас в Британскую армию на условиях, аналогичных условиям наших соотечественников, уже вступившим в нее.

Сообщаем Вам наши личные характеристики.

1. Франсиско Рамос Молино. 29 лет. Майор пехоты. Во время гражданской войны в Испании — начальник штаба 18-го корпуса. В СССР изучал курс инженерно-машиностроительного дела.

2. Хосе Туньон Альбертос. 26 лет. Капитан авиации. Имеет 527 часов боевых вылетов. Во время гражданской войны — начальник штаба 1-й и 3-й эскадрилий.

Вам трудно представить, господин посол, что означает для нас удовлетворительный ответ.

г. Саратов».

На первый взгляд, хорошее, патриотичное письмо. Но это — если смотреть на него с позиций 1942 года. Но сейчас-то 1948-й, на дворе бушует холодная война, и англичане из друзей превратились в заклятых врагов. И в этой ситуации какой-то Рамос хочет вступить в британскую армию? Есть о чем подумать, тем более письмо послу он не отзывал и от написанного публично не отказывался.

А тут еще друзья-информаторы, а попросту стукачи, работавшие в среде испанских эмигрантов, подкинули дневник того же самого Рамоса. «И хотя он вел его в 1942-м, ходят упорные слухи, — шепнули стукачи, — что Рамос хочет превратить его в клеветническую книгу и издать ее за границей».

Вот он, этот дневничок. Следователи читали его с большим интересом.

«Видел Волгу. Она ужасна в своей бесполезности, покрыта льдом и служит дорогой для прохождения грузовиков. Жду прихода лета и с ним парохода, который вывез бы меня из этой проклятой страны».

Через несколько дней в дневнике появляется новая запись:

«Был в саратовской столовой. Официанты в лохмотьях. Скатерти рваные, салфеток нет, посуды тоже нет. Кашу подают в жестянках от консервов, и эта каша совершенно непригодна для желудка».

Пройдясь по городу, Рамос снова садится за письменный стол:

«Повсюду создаются очереди для получения самых невероятных вещей: чернил, замков, зубных щеток и т.п. Но чаще всего в очереди ожидают не того, что есть, а того, чего нет: масла, сахара или даже соли. Это страна очередей.

Спросил у своих соседей, почему народ не протестует? Ответ меня поразил: “В 1928-м был такой голод, что мы ели своих собственных детей, из них делали сосиски. Так что непригодная для желудка каша — это прекрасно”.

Мне стало ясно, что люди, среди которых я живу, это народ рабов, которыми можно руководить только с помощью кнута. Для меня предпочтительнее расстрел в Испании, нежели жизнь в Саратове».

— Ну что ж, Рамос, теперь с вами все ясно, — захлопнул папку следователь. — Вы — враг советского народа, который в трудную годину приютил вас. А вы, публично выражая благодарность, на самом деле исходите черной злобой. И хотя в шпионской деятельности в пользу Аргентины виновным вы себя не признали, следствию достаточно и того, чем оно располагает.

27 июля 1948 года заместитель министра госбезопасности генерал-лейтенант Огольцов утвердил обвинительное заключение по делу № 837. Вот что вменялось четырем несчастным испанцам: антисоветская пропаганда, клеветнические суждения в адрес советской действительности, враждебные выпады в отношении руководителей ВКП (б) и советского правительства, сбор шпионских сведений для представителей аргентинского посольства, попытки или желание сбежать за границу.

Через две недели состоялось заседание печально известного Особого совещания, которое Туньону и Сепеде влепило по 25 лет, Фустеру — 20 и Рамосу — 10 лет лагерей.

Прошло семь лет... Все эти годы заключенные испанцы вели себя образцово и бомбардировали различные инстанции жалобами и заявлениями. Наконец в феврале 1955 года Центральная комиссия по пересмотру дел вняла этим жалобам, меру наказания снизила до фактически отбытого срока и наших бедолаг из-под стражи освободили.

Фустер, Туньон и Рамос немедленно реализовали свой старый замысел и вернулись на родину. А вот Сепеда застрял. Он поселился в Тульской области и начал добиваться полной реабилитации. В своих заявлениях он так и писал: «Я добиваюсь реабилитации только потому, что считаю себя невиновным, а выехать в Испанию я никогда желания не имел и не имею его сейчас».

В конце концов реабилитации Сепеда добился. Но вскоре родина позвала и его.

Так, более или менее благополучно, закончилась эта невеселая история. Родина-мачеха дала своим приемным сыновьям дом, крышу и пропитание, но сурово наказала за строптивость и непослушание. А родина-мать — на то она и мать — приняла исстрадавшихся детей в свои объятия.

Я не знаю, как сложилась жизнь наших героев в Испании. Живы ли они, здоровы ли, обзавелись ли семьями? Как хочется надеяться, что если не они, то кто-нибудь из знакомых, детей или внуков прочтет этот очерк, откликнется на него — и мы узнаем, что с Туньоном, Фустером, Сепедой и Рамосом было дальше. Ни секунды не сомневаюсь, что они как были, так и остались бойцами, и их жизненный опыт, воля и знания нашли применение в послефранкистской Испании.

СМЕРТЬ В РАССРОЧКУ

Это случилось 11 декабря 1981 года. В хорошо известный дом на Кутузовском, 4 приехал молодой человек, чтобы навестить свою тетю. Он звонил, стучал, барабанил в дверь — в ответ ни звука. Выскочил на улицу и позвонил из телефона-автомата — никто не подходит. О встрече условились заранее... Тете семьдесят четыре... Мало ли что? Да еще эта торчащая в двери записка от приятельницы, которая тоже не дозвонилась... Нет, тут что-то неладно, подумал молодой человек, и помчался к себе домой, чтобы взять запасные ключи, которые тетя, будто что-то предчувствуя, хранила у племянника.

Вернулся молодой человек вместе с женой. Когда они открыли дверь и вошли в гостиную, то увидели сидящую в кресле тетю... с простреленной головой. Этой тетей была хорошо всем известная и всеми любимая киноактриса Зоя Федорова.

Я хорошо помню, сколько самых невероятных слухов вызвало это убийство, и не столько в связи с самой Зоей Алексеевной, сколько с отъездом в США ее дочери Виктории — тоже прекрасной актрисы. Но слухи — слухами, а вот то, что преступление до сих пор не раскрыто — это факт. В свое время мы зададим этот вопрос человеку, который занимается в Москве раскрытием подобного рода преступлений. А пока — вернемся в годы бурной, прекрасной и порой авантюрно-дерзкой молодости Зои Федоровой.

ФОКСТРОТ С ГЕНРИХОМ ЯГОДОЙ

Целую вечность назад, а именно в 1927 году, двадцатилетняя счетчица Госстраха Зоенька Федорова обожала три вещи: фильдеперсовые чулочки, крохотные шляпки и... фокстрот. Танцевать она могла, как никто: красиво, зажигательно и, в самом прямом смысле слова, до упаду. Нет, не думайте, что она не любила чарльстон или шимми — любила, но не так. И ничего странного в этом нет! Чарльстон, как известно, танцуют, в лучшем случае взявшись за руки, а то и вовсе на расстоянии. О шимми и говорить нечего. А вот фокстрот... О-о, фокстрот! Это такой эротически-соблазнительный, такой быстрый и непредсказуемый танец, тут можно так импровизировать, так показать, что ты не какая-то там счетчица, — все подруги лопнут от зависти, а кто-нибудь из парней восхищенно всплеснет руками и совершенно искренне скажет: «Ну, прямо артистка. Прямо как Мэри Пикфорд!»

Если учесть, что телевизоров тогда не было, о наркотиках знать не знали, то, собираясь, скажем, на день рождения, молодежь, пригубив портвейна, бросалась в объятия фокстрота. Фокстрот-то и довел Зою Федорову до беды: она дотанцевалась до того, что ее арестовали.