Маму похоронили за Нарвской заставой, на полузаброшенном кладбище с покосившимися крестами и давно просевшими, едва заметными холмиками могил, по которым с пронзительным карканьем прыгали тощие вороны. А за кривым, испокон веку не чиненным забором доживали свой век обмелевшие пруды, заваленные мусором и хламом, дымили утлые полузаводики-полумастерские и обменивались гудками паровозы. Смотритель воткнул в изголовье могилы фанерную дощечку и привычно-небрежно вывел черной краской трехзначный номер. Потом написал фамилию и сказал: «Земелька осядет, можно будет крест поставить. Или чего еще, по вашему желанию». Получив тридцать рублей, он ушел. Тоня долго стояла у холмика и вспоминала. Вот мама вдет по лесной тропинке, наклонилась, кричит: «Смотри, муравьи!» А вот дома, за столом, наливает молоко: «Вкусное, парное, попробуй…» Сон… Пролетело все, ровно и не было. «За что вы ненавидели маму? Я ведь знаю, так что не надо лепетать. Отвечайте». — «А знаешь, милая, — задымила тетка, — так и не лезь в дела, кои тебе неведомы». — «Я взрослая». — «А взрослая, так понимай, что твоя мать представитель чуждого класса, который порол, и вешал нас, и расстреливал, и заметь, что твой отец молчит не потому, что боится мне возразить, а потому, что нечего!» — «Но ведь не мама? Она-то при чем?» — «Я — юрист, — жестко сказала тетка, — и привыкла верить закону и уважать закон. А в законе сказано: „совершеннолетние члены семьи изменника, совместно с ним проживавшие или находившиеся на его иждивении к моменту совершения преступления, — подлежат лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири на пять лет“. Мы живем в капиталистическом окружении, и своих сторонников господа капиталисты находят не в среде рабочих и крестьян. Твоя мать не изменила нам позавчера, но кто знает? Не заговорил ли в ней голос крови вчера? Я и Алексей — мы жизнь отдавали за революцию, вы же пришли на готовенькое; и хватит об этом, все!» Когда отец и тетка садились в автомобиль — его предоставил для такого случая начальник академии, — Тоня, сказала: «Я никогда не любила вас, тетя Нина, сегодня же я поняла: вы глупы и оттого — безжалостны. Если, не дай Бог, такие, как вы, не исключение, а правило, тогда Россия погибнет». Она пошла прочь, но услышала, как негодующе и обиженно кричала тетка вслед: «Я говорила тебе, Алексей, что твоя жена вырастит из девчонки черт знает что! Она еще принесет нам всем кучу неприятностей, подумай над моими словами».
А Володя на похороны не пришел, он был в лагерях, под Красным Селом.
В конце лета часть академии перевели в Москву. Отец уехал одним из первых и уже через несколько дней позвонил и сказал, что получил трехкомнатную квартиру в новом доме на улице Горького, с мусоропроводом в кухне и горячей водой в ванной. «Мама так мечтала…» — добавил он глухо, и Тоня поняла, что он едва сдерживает рыдание. «Я приеду завтра утром», — сказала она и заплакала. Господи, зачем эта квартира, зачем вода, зачем вообще все на свете, ничего не нужно, бессмысленно все, потому что тети нины на каждом шагу и даже Вова, вон — открытку прислал, какие-то ответственные занятия, манкировать никак нельзя, — слово-то какое вставил, поди, угодить хотел, а не приехал. Ну и ладно — приедет, а никого и нет! Пусть в Москве ищет, если любит на самом деле…
Всю ночь, до Москвы, она не сомкнула глаз. Начиналась новая жизнь, она в самом деле начиналась, сколь бы ни казалась сама мысль о ней дикой и неправдоподобной, Тоня старалась не думать об этом, но, поймав себя на весьма прагматическом размышлении о судьбе маминого секретера, — поняла, что пытается спрятаться от очевидного и уже свершившегося. Секретер этот был куплен прапрадедом в Париже, сработал его знаменитый Рентген, и это была единственная вещь, именно вещь, а не ценность, которая соединяла покойную маму, а теперь и ее, Тоню, с далекими дворянскими предками, кои, как об этом свидетельствовала юрист тетя Нина, «пороли, вешали и расстреливали…». И хотя среди этих предков не было ни генерал-губернаторов, ни жандармов, ни чинов общей полиции, а все больше преподаватели гимназий, профессора и художники — что ж… Они все равно не восстали против самодержавия, не создали подпольных марксистских кружков и даже не участвовали в них, а значит, были лишними людьми, но не в понимании Чернышевского, а в понимании тети Нины. А она сегодня куда как больше…
…Поезд прибыл по расписанию, Тоня решила ехать на такси — это был шикарный, полированно-никелированный «ЗИС-101» с радиоприемником и разговорчивым шофером, который все время стремился что-то Тоне рассказать и объяснить. Начал он прямо с порога: «Это Казанский вокзал, построил Щусев, а это — Ярославский, построил Шехтель, так вот: Казанский накроет Ярославский со всеми петушками и гребешками, и еще место под крышей останется!» «Неужели?» — вяло удивилась Тоня. «А вы знаете, что означает „сорок сороков“?» «Сороков», — еще более вяло поправила Тоня, но он не отреагировал и продолжал рассказывать, жестикулируя двумя руками сразу, — Тоне все время казалось, что «ЗИС» во что-нибудь врежется. На улицу Горького въехали с Охотного ряда, шофер гордо оглянулся и вытянул руку: «Вот ваш дом, его только что построил архитектор Мордвинов, ученик Щусева, но статуи, статуи, вы только взгляните!» — он притормозил, Тоня подняла глаза, с середины улицы видны были в странно-тревожном ракурсе две скульптурные группы серого цемента: рабочий и работница с детьми на руках. «Какое спокойное, обеспеченное счастье! — частил шофер. — Настоящая, нашенская семья, я тут Эренбурга вез — Илью, так он сказал, что даже Виталий не поднимался на такую высоту!» «Наверное, он имел в виду, что на такой высоте Витали никогда не ставил своих скульптур!» — безразлично заметила Тоня, и шофер, угрюмо замолчав, свернул под аркой направо и затормозил. Сдачу — восемь копеек — он выдал Тоне копейками.
Лифт работал, горбатенький лифтер предупредительно распахнул тяжелую дверь, сказал: «Пожалуйте, вам какой этаж?» — «Пятый». — «Тогда четвертую кнопочку извольте нажать». Промелькнули этажи и двери квартир, выполненные еще по-старому, с обилием филенок и штапиков, лифт остановился, Тоня вышла и, поколебавшись мгновение, надавила кнопку звонка. Двери открылись сразу, словно отец уже давно стоял на пороге, поджидая. «Я увидел твою машину с балкона», — объяснил он и обнял ее, послышался странный, сразу же исчезнувший звук, плечи отца затряслись. «Входи», — он уступил дорогу и отвернулся, Тоня вошла, это был небольшой — после огромных ленинградских коридоров — холл, направо белели двустворчатые двери с матовыми стеклами.
— Спальня, — сказал отец, — теперь это — твоя комната. — Он повел дальше, не предложив открыть дверь и посмотреть, а Тоне и не хотелось этого. Потом осмотрели большую комнату, маленькую и кухню. Всюду стояла новая мебель светлого дуба, отец объяснил, что — ее дали вместе, с квартирой, в рассрочку. В ванной он открыл кран и пустил воду — сначала холодную, потом горячую. Сказал: «Водоснабжение централизованное, никаких колонок и дров. Очень прогрессивно, правда?» Лицо у него было мертвое, маска, а не лицо. Тоня поняла, что говорит он просто так, лишь что-нибудь сказать и не разрыдаться.
— Я была на могиле, — сказала Тоня, — там все в порядке. Поговаривают, что кладбище будут сносить — там дорога пойдет, на Петергоф, ну да это так, пока… Разговоры. Как тетя Нина?
— Работает…
— Видитесь?
— Нет.
— Ты ведь совсем не стар… — посмотрела оценивающе Тоня.
— Ну и что? Ты, надеюсь, не к тому, что…
— К тому, — перебила Тоня. — Как только появится достойная женщина — ты на ней женишься.
— Я люблю маму.
— Ты любил маму, и ты знаешь ее взгляды… Об этом все, я хочу есть.
Они пошли в академическую столовую — остановку на метро, до площади Дзержинского, потом пешком. Столовая помещалась в основном корпусе, юркая официантка в кружевном переднике и такой же наколке моментально принесла вкусные суточные щи и по-домашнему жаренную картошку с котлетами, у Тони и в самом деле проснулся волчий аппетит, она в одно мгновение расправилась с обильной едой.