Теперь он не отстает ни на шаг, идет чуть слева и сзади, будто снова охраняет «высочайшую особу». Площадь, скрежещет трамвай, в красном углу — белая четырехглавая церковь, крестимся на купола, спаси Бог, живы пока (теперь уже двое), но ведь многие творят желаемое и уверены в грядущем, и значит, возрастает множество и воспрянет Россия. Заливается гармошка, «товарищи» и «красноматросы» движутся — пади, пади — «хранитель» отодвигается в сторону — «От греха, господин полковник», компания — двое вприсядку, четверо — в круг, смазливенькая пишбарышня с революционным бантом обнажила стройные ножки и — каблучком, каблучком: «Кабы нам с тобой упасть, мы бы наласкались — всласть! Эх, с красным лучша любится, расстугни-ка пугвицы!»

«Хранитель» не смотрит, отвернулся, губы едва шевелятся, но слова понятны: «Ничего… скоро всем вам будет вешалка…»

Идем по Невскому, он оглядывается: «А что, господин полковник, этот Трубецкой — вправду князь?» — «Вправду». — «Как же он, дворянин, такую срамоту удумал?» Это он про памятник государю императору Александру Третьему. «Статуя понравилась императрице». — «А-аа…» — он безнадежно кивает, с императрицей спорить нельзя. Болван. Раб. Он не воспрянет. Никогда. Не читал Пушкина. Не знает Гегеля и Ницше.

Поет похабные частушки (это не он… Ну да все равно). Это оттого, что мы не успели. Революция отбросила в пропасть. Пропасть. Пропасть. Они и пропадут, потому что не понял никто: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений».

Невский изменился — мало трамваев, толпа серая и грязная, много красного цвета (или в глазах красно?), по торцовой мостовой глухо пристукивают копыта — движется красная артиллерия, батареями, кони разномастные. «А помните, господин полковник, — у него прилив воспоминаний (Петербург — как призрак любимой женщине, жандарма можно понять), — как шла гвардия? В каждой батарее — своя масть: каурые, белые, чалые… Какая мощь, сила какая… Где все, надгробное рыдание творим…» Отвечать не хочется (да и что?), проговорили Россию, теперь вот эти — «непредрешенцы»… Как Алексеев[2] (нет ему царствия небесного!) мог Россию спасти? В ставке, в Могилеве, предал государя, отрекся, на перроне же поклонился в пояс уходящему на Голгофу царю. Это — цинизм, и проба его высока…

Маршрут воспоминаний: Фонтанка, на другом берегу, — летний сад, впереди — Нева. И нет больше державного теченья. Заплеван строгий и стройный вид. Растерзана гробница императоров. Часы на башне играют «Интернацьёнал».

Сворачиваем (через Пантелеймоновский мост) на Марсово поле. «А помните…» — начинает он. Нет. Не помню. Ничего. «Однообразная красивость» — зачем она была? Впереди — кучи еловых веток, увядших цветов, прохожий в извозчичьем армяке, скользнув взглядом, признает в нас «своих»: «Могилы ихние. Рэволюционэров… В том углу — Урицкий. В этом — Володарский. В того — Канигиссер стрелял. Поражаюсь. Свои своя не познаша. Довели». Может, он прав? Может, это начало? Они взбесятся и перебьют друг друга? О, какие они, какие они… Опять блазнит. Канигиссер выстрелит позже.

…Анфилада Зимнего, валяются гильзы, из-за статуи Гермеса торчит нога — труп или пьян, до утра не уберут. Разбитые вазы, от одной — тяжелый запах отхожего места, надо пройти мимо, но — невозможно. На всех лестницах и переходах кричат, требуют, чтобы очистили дворец. При выходе обыскивают — два комиссара в штатском с повязками и три матроса. Около них на столе — гора серебряных ложек и вилок, свернутые в рулон картины — видно, что вырезаны. Здесь же человек двадцать задержанных — солдаты и матросы, есть и офицеры. «Документы». Протягиваю отпечатанный на машинке, со штампом дворцового управления, «приказ». «Сим поручается полковнику Дебольцову…» Внимательно читает, все время глазом: зырк, зырк. Арестуют? Скорее всего… Только куда? На Шпалерную? В Трубецкой бастион?

Туда. В соседней камере — Шингарев, бывший министр. На прогулке предлагает кусок домашнего пирога — прислала жена. Видно, что тяжело болен. Оброс, опустился. Но еще надеется — на Учредительное собрание. Говорю: «Плох вам был царь». Отвечает: «Плох». Больше не разговариваем. Его освобождают на следующий день. Еще через день конвойный — в «глазок»: «Убили Шингарева. Братишки-матросы и кончили. Прямо в кровати».

И мокрая слякоть заползает под воротник. Кто следующий?

И вот — двор, у баньки — трое (или четверо — в глазах мутно), раздеты по пояс, один — Павел Александрович. На маневрах в Красном — много лет бок о бок. Серов написал картину для лейб-гвардии Конного полка: великий князь в кирасе, рядом — ездовой с лошадью. Павел Александрович, лысый, грустное лицо, — такой и здесь. Чуть в стороне — пятеро, с лопатами. Когда подвели к стене и хлопнул залп (ни звука не донеслось, а все рухнули, финита), отскочил от окна… Холодно, идет снег.

Нет. Не так. Их расстреляли только в январе 19-го: Николая, Георгия, Дмитрия, Павла. Был в Сибири, видеть не мог…

Тогда откуда? Морок…

А пока: «Преображенская, 2, второй этаж, квартира зубного врача Циммермана. Если засады нет — пусть откроет форточку». Филер уходит, через минуту в крайнем окне второго этажа появляется рука: форточка открыта. У баронессы все в порядке.

Лестница старинная, перила с литьем и позолотой, ноги скользят по ступенькам — грязь. Двери открыты, большая квартира, из какой-то комнаты доносится рояль: «Лунная»… Запах рыбьего жира с редькой или чесноком и еще чем-то — омерзительно… Высунулась голова в красной косынке: «Агитатор?» Молча, мимо. Еще одна дверь, это здесь. «Подожди на улице». Он уходит, наклонив голову, как в былые времена, — резко, элегантно. Комната (дешевый гроб для похорон по третьему разряду): «Честь имею, сударыня. Вот деньги». — «Благодарю, — протянула руку. Сухая, желто-пергаментная. Ногти короткие, тщательно зачищены. — Если этого не делать — конец. Стирка, мойка…» — «Вы… сами?» — «Кто же еще… И себе, и другим. Есть что-то надо и жить… Все дорого и ничего нет».

Мешочек с десятками небрежно бросила на столик в углу. «Благодарю вас, сударыня…» — «Господи, за что? Это я должна благодарить. Такой риск. Нашли бы красные — и „в расход“». — «Я не знаю, увижу ли барона вновь…» — «Будем надеяться. Знаете, здесь никто не догадывается, что главнокомандующий Русской армией сын мне… Храни вас Бог». — «Мы выживем. Должны. Будем бороться». — «И страдать. Потому что от скорби — терпение, от терпения — опытность, от опытности — надежда. Господь с вами».

За Владимирской площадью Невский переходит в Загородный; здесь, напротив вокзала, — церковь и дом, в котором — отец. Если еще жив. Нужно зайти, обнять, может быть, в последний раз, но не дано, потому что меч палача занесен. В Екатеринбург, скорее в Екатеринбург. Между мной и моим новым знакомым все давно оговорено и условлено, Бог весть — патриот ли он и монархист, но он жандарм и будет защищать то, к чему привык, во что верит — по убеждению или по той же привычке. Нужен помощник. Без собеседника можно обойтись.

Путь долог, еды нет, денег тоже. На второй день исчезает последняя «катенька» — «керенок» мужики не берут. К вечеру третьего — съедено все, спасибо, хоть вода есть — в сортире. Ночью (идут пятые сутки) жандарм смотрит с ненавистью: «Что будем делать?» Он приглядел спекулянта, еды там целый мешок. «Что будем делать?» Он хочет, чтобы все было «по форме»: распоряжение или приказ старшего в чине. Он хочет, но ведь для спасения наших жизней (фи… слишком громко. Всего лишь желудков — от мук голода) должен умереть человек. И, будто угадывая, он егозит мышиными глазками: «Кто человек? Не вам говорить, не мне слушать. Да ведь и дело есть, если не слукавили?» Не слукавил. Дело есть. Говорю: «Стрелять нельзя». Ухмыляется: «А мы — ножичком. Только… — смотрит в упор, и глаза у него пустые. — По справедливости надо, ваше высокоблагородие». Этот титул он произносит впервые. Господи, пусть минует меня чаша сия. «Потерпим. До Екатеринбурга — сутки. Там есть свои. Там есть свои». Усмехается: «Тонкий вы человек, а не понимаете. Потерпеть можно. Только нужно нам друг в друге уверенность иметь. Взаимно чтобы. И потому вы теперь полосните сами, а я покараулю». Смотрит. Слово его непреложно. Отказаться? Он уйдет. Согласиться? Никита говорил иногда: «Не дворянское это дело». Что ж, воистину… «Вызови его в тамбур. Слева — запри. Справа — никого не впускай». Он кивает. «Ножик возьмите».