Как же он вел себя в те благословенные времена? Отказывался, негодовал, сражался? Нет. Ходил, когда звали, и брал (когда была возможность) доступный по деньгам дефицит. А что в те годы не состояло в ранге «дефицита»? Трамвайные билеты и хлеб в булочных. Очереди пронизывали улицы, переулки, площади и дворы. «У нас нет времени стоять в очередях! — восклицал начальник Глебова, выходя из служебного входа очередной торговой точки. — Мы каждую минуту можем умереть от пули или инфаркта. И вообще — вглядись». Однажды Глебов вгляделся: в переулке, где-то в самом центре города остановился «ЗИС»-фургон, и расторопный человек в белом фартуке поволок в парадное картонные ящики. Это был «паек», его получали немногочисленные категории особо необходимых государству людей.
Так в чем же разница? — спросил у себя однажды Глебов. Ее вроде бы и не было — по глубинному отсчету.
В чем разница, он понял, когда однажды ему приказали идти в прокуратуру за санкцией на арест — по делу бессмысленному и пустому: кто-то ночью «взял» палатку с водкой, утром участковый «задержал» надоевшего ему алкоголика, у которого дома обнаружили ровно столько выпитых, бутылок из-под водки, сколько их было; украдено полных из палатки. «На всех отпечатки его пальцев», — глубокомысленно изрек участковый, и Глебов понял: настоящего вора не найти никогда — залетный, а это означает — «мертвая висячка», «стружка и ковер» и минус очередное — звание всем, и премии, и награды, и вообще — благо.
Умирали рожденные революцией. И приходили рожденные временем пустым и тягучим, слякотным, скользким временем.
Но разве может смертный человек победить время? Тогда Глебов был уверен, что нет, не может.
Но на «точки» с тех пор ходить перестал. Странным образом этот арест с этими «точками» непостижимо увязался.
Гадость…
Позвонил Моломбиев, рассказал о разговоре со знакомым прокурором. «Дрожите, — смеялся тот, — 250 миллионов людей живут нормально, вы же не хотите жить как все, и общество этого не потерпит! Либо возвратите (!) сокровища музеям добровольно, либо… Вот такие дела». Странно, конечно, — музеям большая часть коллекционных вещей была абсолютно не нужна, но, видимо, тут смысл заключался в гражданской позиции, в чистоте намерений, а может быть, и в том, как предположил Моломбиев, что вещи, ненужные музеям, можно было продать через «Новоэкспорт» за рубеж. По всему выходило, что помочь Жиленскому немыслимо: властителем дум — с точки зрения молодежной прессы — он не был, стихов про светлую юность не писал, и поэтому талантом, который следовало беречь, — не являлся. Тошно было Глебову, но к Александре Аркадьевне ехать было нужно.
Он и поехал, погруженный в тоскливое предчувствие слез, вздохов и нереальных прожектов спасения Горы, но Александра Аркадьевна встретила молчаливо, на вопрос о здоровье — махнула маленькой ручкой: «Чего уж там, все равно», — привела в гостиную, там вышагивал от стены к стене высокого роста кудлатый человек в очках, он окинул Глебова быстрым и нервным взглядом: «Вы Глебов? Мне Гора про вас говорил. А я — Ромберг». «Да-да, у меня симптом Ромберга, трясутся пальцы», — пошутил Глебов. «Что вы, у меня вообще все трясется, — кудлатый задергал длинной шеей и неловко подхватил слетевшие очки. — О вас спрашивали». Глебов понял, кто именно о нем спрашивал, но профессионально Желал подробностей: «Кто спрашивал?» — «Они. Глебова, мол, знаете? Говорю — нет. Я ведь и на самом деле никогда вас не видел; только слышал. Что делать будем?» — «А детали?» — «Ну, менялись ли и на что, мое о вас мнение, о других… Угрожали: не выйдете отсюда, вы преступник, чистосердечное признание облегчает наказание, я говорю: вы ошиблись, я честный человек, они говорят — мы никогда не ошибаемся. Держали десять часов, мне плохо стало, даже „скорую“ вызвали». — «Вы на самом деле не знаете, за что вас?» — «Не знаю. Донос, наверное, был». — «Какой?» — «Откуда я знаю? Думаю — о моих вещах. У меня много хороших и дорогих вещей». — «На какие деньга?» — «О-о, не беспокойтесь. У меня одних изобретений за последние пять лет на тридцать тысяч, о книгах я уже не говорю, хотите, партбилет покажу, здесь все видно!» — «А им показывали?» — «А как же? Плевать мы, говорят, хотели! Вы — жулик, и мы вам это в ближайшее время докажем!» Он явно ждал совета и не скрывал этого. В прежнее время в подобных случаях Глебов никогда не нарушал правил профессиональной этики, никогда не учил тех, кто к нему обращался, тому, что могло помешать следствию или, тем более, свести его на нет. Но теперь… В конце концов, и Ромберг, и Жиленский могли не говорить всей правды, могли даже лгать — предположим худшее, потому что никто не знает, что у другого на уме и в душе — так думать гнусно было, ведь Жиленский — порядочный человек, Глебов это повторял как заклинание, и все равно: предположим. Но и тогда было во всей этой малопонятной истории нечто вызывающее самое резкое противодействие.
Сам Глебов. Ну себе-то, не под стенограмму, может человек сказать правду — виноват или не виноват? Много лет собирал Глебов предметы искусства, всякое бывало, надували его, ошибался в выборе предметов и людей, были случаи, когда отдавал в обмен такие вещи, за которые потом получались совершенно фантастические суммы, вот хоть кружка Марины Мнишек — ее Глебов купил за гроши в комиссионном, подарил реквизитору своего фильма, тот перепродал дельцу, пошла цепочка, пока не выловили эту кружку далеко-далеко и попала она в крупнейший музей, там были счастливы. Случалось и другое: добротная вроде бы глебовская вещь оказывалась новоделом или просто подделкой, Глебов немедленно восстанавливал статус-кво, и все на этом заканчивалось. Но чтобы мошенничать? Спекулировать? Такого он не мог вспомнить, не было этого, потому что всегда рассматривал искусство духовно и никогда — материально, денежно. И после всего этого ОНИ ого подозревают. Собирают о нем сведения. Делают это непрофессионально-грубо, забывая, что — пусть в далеком уже прошлом — он служил в том же учреждении, а позже — прославлял их в своих книгах и фильмах и всегда готов был помочь, хотя — помнил о крабах и колбасе, но не придавал этим воспоминаниям значения, искренне полагая, что за годы многое изменилось. Ведь не о снисхождении по старой памяти шла речь — если бы даже он и был в чем-нибудь виновен, ОНИ должны и обязаны были обратиться к нему и доказательно объяснить, что коллекционеры мошенничают и спекулируют антиквариатом, и тогда… В конце концов, каждый порядочный человек должен оказать содействие властям в праведном деле. А ведь это дело неправедное, в этом Глебов был убежден. Что ж, они не обратились и, более того, пытаются загнать в угол, и теперь следует подумать, зачем им это нужно. Может быть, не знают, что он ни в чем не виноват? Верят бредовым утверждениям Виолетты? Нет, здесь что-то другое, явно что-то другое, и вдруг совершенно простая и ясная обозначилась истина: ну как же, ведь он не просто Глебов, он — коллекционер, уважаемый и известный в своей среде человек, значит — его хотят прижать, испугать и попросить о помощи — в разоблачении шайки мерзавцев, а в обмен пообещать лояльное отношение, ведь дорожит же он своей репутацией в обществе, не захочет, чтобы друзья-знакомые узнали о всяких-разных мелких делишках, за которые и посадить-то нельзя, но жизнь испортить — вполне. Что ж, ребята, вы ошиблись. Не было «делишек». А вы объявили войну. Ладно.
Он вернулся домой, Лена выслушала с каменным лицом: «Ты спятил, с кем собираешься сражаться, подумай спокойно!» Попытался объяснить: «Другого пути нет, Лена не согласилась — как это нет? Нужно добиться приема у высокого руководства „компетентной организации“, и все». — «Значит, сказать, что ведется проверка, в том числе — Глебова, а ему это не нравится?» Она долго молчала. «Может быть, попытаться убедить их, что они трудятся вхолостую? Как это у вас называется? Покушение на негодный объект?» — «Эта формула относится к преступникам, а не к представителям власти. Но возможно, ты и права — надо, чтобы они поняли: их работа зашла в тупик». И снова Лена долго молчала: «Ты затеял опасную игру, костей не соберешь, если что…» — «У нас нет выбора». — «А я же верю, что справедливости можно добиться иначе. Обратиться в прокуратуру, в газеты, еще куда-нибудь?» — «Ты не понимаешь главного». И Глебов долго объяснял, что, пока идет следствие, никто и ни во что вмешиваться не станет и — тем более — не возьмет на себя оценку случившегося. Коллекционеры будут сидеть в тюрьме, их имущество, изъятое без санкции прокурора, но с его последующего молчаливого согласия, будет лежать на спецскладе, и пройдет немало времени, прежде чем подуют иные ветры. «Моя задача — помочь их приходу, вот и все».