Гелий Трофимович Рябов

ОТЕЧЕСТВЕННЫЙ КРИМИНАЛЬНЫЙ РОМАН

ГЕНЕЗИС

Глебов подошел к комиссионному в тот момент, когда автобус — обшарпанный «ЗИЛ» без маршрутного номера и таблички с названием остановок — въехал на тротуар и, захрустев осколками облицованных плиток — здесь строили подземный переход к белоснежному зданию на другой стороне улицы, — остановился напротив стеклянных дверей. Странный автобус, и водитель в голубой рубашке без галстука с узкими матерчатыми нашивками на плечах, но Глебов ни о чем таком не подумал, не пришло в голову. Как и всегда, в то удивительное мгновение, когда приближался он к заветным дверям, охватило его сладкое предчувствие: он войдет в магазин и среди скучного однообразия чашек, тарелок, ваз и подсвечников вдруг увидит тот единственный и неповторимый предмет, мечту, который украсит коллекцию, обогатит ее новым смыслом: «всю жизнь несбывшееся зовет нас» — это ощущение ценил Глебов более всего. Толпа густела — то был особый мир, — любители старинных вещей, перекупщики, спекулянты и просто случайные люди, самые нетерпеливые пробирались по ступенькам вверх, пританцовывали, обмениваясь репликами, понятными посвященным: «…эгломизе…» — «…путти Клодиона…» — «атрибутировать», с Глебовым здоровались, он отвечал, скользя взглядом по однообразным, немодным, поношенным — здесь был такой стиль, образ мышления: радость только в новом приобретении, все остальное суета и тлен — пиджакам и плащам, мятым шляпам, а чаще — кепками, и, как всегда, привычно обнаружил на самом верху товарища «Мучо», как его называли из-за сходства с либеральным деятелем Латинской Америки 60-х годов, — Виктора Борисовича Лагида, лысого, лет шестидесяти, с брыластым помятым лицом и водянистыми серо-голубыми глазами. Много лет подряд, с изрядной долей зависти — может быть, даже восхищения — смотрел на него Глебов, страстно желая доискаться до сути ошеломляющей его удачливости, прислушивался к разговорам — снисходительно эрудированным, доброжелательным и высокомерным — похоже было, что, получая от продавца желанный предмет, Виктор Борисович оказывал милость не только продавцу и магазину, но и всем окружающим. Много лет подряд приходил он к заветным дверям два раза в день — к открытию и после обеденного перерыва — и всегда оказывался первым, на верхней ступеньке, лицом к стеклянной створке дверей. Опередить его не удавалось никому, глаз у него был профессионально-острый, он никогда, подобно другим, не искал на прилавке нужный предмет, а молча вытягивал палец и никогда не ошибался. Это было похоже на реакцию обезьяны, вылавливающей муху: ни одного лишнего движения, и — муха жужжит в сомкнувшейся ладони. О его коллекции рассказывали легенды: здесь были «малые голландцы», размещенные за недостатком места в уборной, птичьи дворы Мельхиора Гондекутера не хуже эрмитажных, фарфор и стекло на уровне лучших музеев и просто раритеты вроде портрета императора Павла Первого работы Боровиковского, в миниатюрном исполнении, с дарственными надписями на обороте, прядями волос и отпечатком большого пальца орешковыми чернилами. Портрет висел в спальне, над изголовьем кровати, и считался самым ценным предметом в коллекции. Видимо, на то у Лагида были свои одному ему ведомые причины. Человек он был бескомпромиссный и жесткий: рассказывали, что некоему коллекционеру, не без опыта, он предложил весьма невыгодный для себя обмен: редчайшую французскую табакерку XVIII века — на серебряную монету; когда же выяснилось, что табакерка — подделка конца XIX века, а «серебряная» монета — из чистой платины, русская и очень редкая, — улыбнулся: «Сапожнику не надобно печь пирогов». Странный человек в стоптанных туфлях и коломянковых брюках по щиколотку…

Ровно в одиннадцать в торговом зале зажегся свет и появилась продавщица, приятной полноты Надя из отдела фарфора, улыбнулась Лагиду, заметила Глебова и тоже улыбнулась — слава Богу, знакомы были со дня открытия магазина. Надя, тогда совсем еще молодая, с игривыми глазками, на Глебова смотрела, как ему казалось, заинтересованно, правда, совсем скоро выяснилось, что всего лишь сочувственно; сказала как-то с извиняющейся улыбкой: «Геннадий Иванович, глаза у вашей супруги злые, вам, поди, достается?» «А какому мужу не достается?» — отшутился Глебов. «Это верно», — кивнула Надя. Лязгнул засов, толпа качнулась, и, словно падая в неизвестность, хлынула в торговый зал, Глебов подождал немного и неторопливо поднялся по ступенькам, — он всегда себя сдерживал, не поддавался гипнозу, стеклянная створка мягко отодвинулась, пропуская, и тут же у дверей появились два работники милиции и встали по сторонам, словно парадные часовые, еще двое в одинаковых серых костюмах, неопределенно-молодого возраста, коротко стриженные, вошли в магазин, один из них — со значком туриста на лацкане — поднял руку: «Товарищи, внимание! — голос у него был негромкий, но повторять не пришлось, услышали все. — Я представитель компетентной организации, вот мое служебное удостоверение. У нас убедительная просьба: спокойно, без суеты выходим на улицу и садимся в автобус — он виден. Прошу не возмущаться и не оказывать сопротивления, это ни к чему не приведет. Проходите, пожалуйста», — он вежливо вытянул руку, указывая направление, сделал шаг в сторону. «Ничего себе заявочки… — задохнулся пожилой мужчина с апоплексичным лицом, — хоть бы объяснили, что случилось». «На месте, каждому в отдельности, а пока попрошу не задерживать», — голос молодого человека звучал спокойно, даже бесстрастно, толпа послушно двинулась. Надя подошла к Глебову, растерянно улыбнулась: «Геннадий Иванович, что же это такое?» — «Риторический вопрос. Вы только помните, что у честного человека есть чувство собственного достоинства. Чем его больше — тем безопаснее». — «Скажете тоже… Вы знаете, как они разговаривают?» — «Знаю». — «Впрочем, вам что… Они вас не тронут». — «Как знать…» Зал постепенно пустел, молодой человек со значком холодно покривил губами: «Особого приглашения ждете?» Надя обиженно шевельнула плечом и направилась к выходу; все уже рассаживались, человек сорок, автобус гудел мотором, Глебов сделал шаг к дверям и остановился. «Чего ждете?» — «Хитров рынок, НЭП», — пробормотал Глебов. «Не надо, — тот, со значком, оказался понятливым, — вы что же, не в курсе, что этот магазин — нарыв и давно уже требовалось хирургическое вмешательство? Радоваться надо!» «Конечно, — язвительно усмехнулся Глебов, — когда повсюду крадут миллионы и воровством и взяточничеством занимаются должностные лица, вы здесь — молодцы!» Молодой человек упер кулаки в бока: «Должностные лица, говорите? Кто?» — «А вы не знаете?» — «Я не знаю, а вы — назовите. Ну? Нечего сказать? Советую впредь вести себя осторожнее», — «Дома, жене советуйте». — «А я не женат, — широко улыбнулся, — кончили дискуссию, проходите в автобус». Слегка подтолкнул Глебова к выходу; подошли еще двое, в форме: «Идите, гражданин, а то понесем». — «Ну да? — обрадовался Глебов и сел на пол. — Давайте, ребята, в жизни всегда есть место подвигу!» Они растерянно переглянулись, и понимая, что схватка выиграна, Глебов добавил: «Работать-то — не умеете… Адье, приятно было познакомиться». — «Ничего, я тебя запомнил»; — «Я тебя — тоже». Подождал, пока они выйдут из магазина, тяжело поднялся, ноги подкашивались, во рту пересохло, вытянул руки перед собой И закрыл глаза — сразу же повело, напряженные пальцы встряхивала мелкая дрожь — «Симптом Ромберга… черт-те что…». К машине пробирался не то сквозь вату, не то сквозь туман, было тошно, отвратительно, душила бессильная ненависть, как доехал до дома — Бог весть. Только с третьего раза попал трясущимися пальцами в замок и вошел в квартиру. Жена стояла на пороге кухни бледная, с провалившимися глазами. «Ну что ты… — он погладил ее по голове, — все в порядке…» — «Жиленский звонил». — «Жиленский? — повторил Глебов недоуменно. — А… собственно, что?» — «Обыск, все изъяли, подчистую, вещи, деньги, письма, два письма Ахматовой, что же это?» Она сняла трубку и начала набирать номер, другой рукой вытирая слезы. «Но… Лена… — слабо запротестовал Глебов, — я и сам только что…» — «Знаю. Звонила тетя Пони». Это была знакомая Глебовых, рослая дама с громким голосом, антиквариатом она увлекалась из чисто спортивного интереса, но за долгие годы все же научилась в нем разбираться, особенно в фарфоре. Во время оно этот фарфор был продан ею в музей, этим она очень гордилась, у нее было фронтовое прошлое, она многое повидала, но, сколь ни странно, жизненным опытом не обладала. «Пони мне все рассказала, весь город уже знает, вот, говори…» — она протянула ему трубку. Голос Жиленского на другом конце был тусклым, обычные паузы участились, и поначалу Глебов не понимал, о чем идет речь. В целом же картина вырисовывалась такая: рано утром, между шестью и восемью часами, сотрудники «компетентной организации» под предлогом «телеграммы» или «срочной проверки электросети» вошли в квартиры десяти коллекционеров — Жиленский оговорился, что, возможно, их было гораздо больше, просто всех он не знает — и произвели обыск и выемку. «Что искали?» — «Валюту, оружие, ядохимикаты». — «А у вас разве есть?» — «Мне не до шуток». «Что изъяли?» — «Ценности, весь антиквариат». — «А как себя вели?» — «Пристойно». «А письма Ахматовой?» — «А что я, по-вашему, мог поделать?» — «Не давать». — «Вам легко говорить… А у вас были?» — «Нет». — «Значит, придут. Они к Пильщиковым заявились, а тех не оказалось дома. Пока вроде бы ушли, но Ростислав и Милена уверены, что снова явятся. Они решили все вещи…» — «Об этом — не надо», — перебил Глебов. «O чем?» — не понял Жиленский. «О вещах. Я потом к вам приеду». Глебов положил трубку. «Не понимаю, — сказала Лена, — он же честный человек». — «Ты когда-нибудь задумывалась о его гражданском статусе?» — «Нет. А что?» — «А то, что странен этот статус в глазах нормального чиновника». Несколько лет назад, когда случайные встречи Глебова и Жиленского начали приобретать устойчивый характер и обычное знакомство стало перерастать в некие приятельские отношения, Жиленский позвонил однажды в четыре часа утра — Глебов спал сном праведника и долго не понимал, чего тот от него хочет, — и объявил, что будет читать свои стихи. Это была любовная лирика, густо замешенная на абсолютно метафизическом восприятии мира — так показалось Глебову поначалу. Позже эти ночные телефонные бдения стали привычными. Глебову даже недоставало чего-то, когда в иные ночи Жиленский почему-то не звонил. Потом выяснилось, что эти стихи Жиленский публикует за рубежом, в аполитических журналах, и это не только не преследуется, но даже молчаливо поощряется. «Не все хорошие поэты — только там, на Западе», — странно улыбнулся Жиленский. «Феномен, — подумал Глебов. — Ахинея…»