Из ”малины” немцы вывели двух евреев. Одного из них повалили на землю, положили на него куски оконного стекла, а второго заставили топтать стекло ногами. Видя, что еврей плохо справляется с порученной ему работой, злодеи сами растоптали стекло, а потом обоих убили.

28, 29, 30 и 31 июля до 13 часов длился страшный, неслыханный погром. В короткие паузы, которые устраивали палачи, они пьянствовали и кутили.

31 июля 1942 года в 13 часов был отдан приказ о прекращении погрома, но разгул фашистов не унимался. Они продолжали бегать по квартирам, разыскивали ”малины”, вытаскивали оттуда людей и расстреливали их. В этой чудовищной бойне погибло около 25000 человек.

Вот как описывает этот погром лично пережившая его, от первого до последнего часа, Лиля Самойловна Глейзер.

”Всю ночь шел дождь, а утром 28 июля он еще больше усилился. Природа как бы заранее оплакивала невинную кровь. В это утро, кто смог, ушел с рабочими колоннами на работу. Некоторые, вырвавшись из гетто, скрывались у своих русских знакомых. Прятались в ”малинах”.

Попавшие в рабочие колонны думали, что их детей, оставшихся в гетто, не тронут, согласно объявленным гарантиям. Утром я спустилась в так называемую ”малину”, сделанную особо от других ”малин” нашего дома. Она находилась под самой печкой. Вход в нее был так тщательно замаскирован, что и самый опытный сыщик не смог бы его обнаружить.

Через стены подземелья были слышны плач детей и даже приглушенный разговор взрослых. Можно было с уверенностью сказать, исходя из опыта предыдущих погромов, что эти ”малины” будут обнаружены, если фашисты займутся поисками.

При погромах прячущиеся больше всего страдают из-за детей. Дети не могут выдержать многосуточного голодания в невыносимой духоте и тесноте, в полном молчании. Они начинают капризничать и плакать, и это приводит к обнаружению ”малин”.

Через стену я слышала, как в нашем доме идет спешная и усиленная подготовка к чему-то необычайному. Повсюду слышны были суетня, скрип дверей, плач, повышенный разговор. Вскоре шум усилился. Было слышно, как полиция выгоняла людей из дома на улицу. Слышались вопли, люди молили не гнать дряхлых стариков и маленьких детей, но весь этот плач и мольбы о пощаде покрывала разнузданная ругань полиции. Через час все стихло. Наступила тишина. Любопытство заставило меня выбраться из ”малины” в комнату. Дом наш, насчитывающий 900 жильцов, был безмолвен, точно в нем все вымерло. На улице тоже было тихо и пустынно. Я постояла с минуту, напрягая слух. До меня донесся истерический плач женщины и ее мольбы о пощаде, затем последовал какой-то продолжительный шум и несколько ружейных выстрелов. Я с быстротой мыши юркнула в свою нору-спасительницу. Из ”малины” было слышно, как шум и выстрелы постепенно становились сильнее. Я поняла, что снова шла полиция, которая делала второй, еще более тщательный осмотр, и с пойманными в домах расправлялась на месте.

Через несколько минут раздались шаги по лестнице нашего дома. Зазвенела посуда, загремели винтовочные выстрелы, послышался резкий и короткий треск ломающихся дверей и хохот полицейских. Так продолжалось несколько минут, а затем шум начал угасать; ”бобики”, как обычно называли полицейских, удалились. Еще раздалось в доме несколько винтовочных выстрелов, и все смолкло, как бы уйдя в небытие.

Наступила тишина, лишь изредка слышались неясные человеческие выкрики из соседних ”малин”. Мое любопытство превозмогло страх. Я вновь вышла из ”малины”. Вдруг из соседней квартиры до меня донесся шум. Постояв с минуту и прислушавшись, я поняла, что причиной этого шума была сумасшедшая женщина, соседка, лишившаяся рассудка после того, как на ее глазах расстреляли мужа, еще в первые дни гетто. Я на цыпочках, крадучись как кошка, прислушиваясь к малейшим шорохам, подошла к дверям ее квартиры. Слегка приоткрыв дверь, я увидела ее; она ходила со спящим ребенком на руках по комнате. По какой-то случайности ее не заметили полицейские. ”Видно суждено ей жить”, — подумала я. Меня она не замечала; ни к кому не обращаясь, она просила есть. При виде этой безумной с младенцем на руках я разрыдалась, и какая-то неизмеримая жалость появилась у меня к этой женщине. Я вспомнила, что у меня в шкафу лежит краюха полудеревянного немецкого хлеба, которым немцы кормили евреев и пленных. Я мигом бросилась к шкафу, принесла хлеб, и, показывая его, стала заманивать безумную в свою ”малину”, желая спасти ее. Едва мы успели спуститься, как в дверь со стороны улицы постучались, и раздались голоса гитлеровцев: ”Ауфмахен!” (Открывайте!) Не взирая на то, что дверь и не была закрыта, гитлеровцы неистово кричали, чтобы им открывали. Через несколько мгновений раздались удары прикладов. Я забралась еще дальше в подземелье и прижалась к земляной стене, дрожа от страха. Мы слышали, как немцы ворвались в комнату и начали стрельбу в стены, потолок и пол. Это были немцы, специально выбранные для отыскивания ”малин”, и отличались они особенным зверством. Гитлеровцы неистово кричали и ругались, по их бессвязной речи и ругани можно было заключить, что они пьяны.

Ребенок безумной, находившейся в моей ”малине”, испугавшись стрельбы, сильно заплакал.

Мать зажала ему рот руками, но плач уже донесся до гитлеровцев. Постояв с минуту в безмолвии, они начали взламывать пол над моей ”малиной”, безудержно ругаясь.

”Погибли”, — пронеслась мысль в голове. Оторвав доски от пола возле печки, гитлеровцы бросили в это место несколько гранат. Эти взрывы вскрыли соседние ”малины”, так как от сотрясения весь земляной настил,пола, который служил потолком наших подземелий, рухнул. Началась страшная стрельба по ”малинам”. Вопли женщин и детей о пощаде не трогали гитлеровцев. В отверстия подземелий, откуда доносились стоны раненых и вопли о пощаде, они сбросили еще несколько гранат. Эти взрывы вновь сотрясли все окружающее и обнаружили мою ”малину”. На минуту стоны и вопли прекратились. Опять наступила тишина после оглушивших меня взрывов, и вдруг вновь рычание и крик фашистов: ”Хэраусгеен!” (Выходите), но в ответ слышались лишь душераздирающие крики раненых. Безрезультатно повторив приказание, немцы спустились в наше подземелье, осветив фонариками сумрак, из которого доносились вопли и стоны умирающих. Я совсем вдавилась в земляную стену подземелья и затаила дыхание, видя лучи фонариков. Меня немцы не обнаружили, так как я находилась за поворотом подземелья. Крикнув еще несколько раз ”Хэраусгеен!”, — они прикончили кинжалами умирающих и поднялись наверх. Охваченные безумием разрушения, гитлеровцы начали бить посуду, ломать мебель и окна. Затем они врывались в другие квартиры нашего дома, и там повторился тот же ужас. Через несколько часов все стихло. Эту тишину изредка нарушали неясные стоны, доносившиеся из соседних ”малин”. В темноте, одна среди мертвецов, я ощутила ужас и стала поспешно ползти к двери, вырванной взрывами гранат. Оттуда шел слабый свет и освещал подземелье. У самого выхода из ”малины” я наткнулась на распростертую женщину. Это была безумная, которую я желала спасти. Все ее тело было истерзано осколками гранат, — видимо, ее убили мгновенно. Возле нее лежало мертвое тельце ее ребенка с открытым ртом и глазенками.

Я выползла в комнату. Вся моя комната была завалена обломками посуды и мебели, пол и остатки вещей покрыты густым слоем известки, перьев и пуха из перин и подушек. Окна оказались вышибленными вместе с рамами, а в стенах и потолке зияли отверстия от осколков. У меня закружилась голова. Я закрыла лицо руками и едва не упала на обломки разбитой двери, но жажда жизни вывела меня из обморочного состояния. Придя в себя, я бросилась на чердак нашего дома. С чердака я увидела продолжение погрома в других домах на нашей улице. Слышен был беспрерывный беспорядочный гул разрывов гранат, очередей из автоматов. По всей улице лежали окровавленные трупы женщин и детей. Гитлеровцы тащили из домов всевозможные вещи, узлы, грузили их на повозки и увозили. Но и это еще не был самый погром, а только начало погрома. В полдень на Юбилейную площадь согнали всех, кто находился в пределах гетто. На площади возвышались огромные празднично украшенные столы, заставленные всевозможными яствами и винами; за этими столами сидели руководители неслыханного в мировой истории побоища.