- Ты... ты слишком увлеклась.

Талли был бледен.

Он боится ее, ту, что стоит за спиной Янгара.

И хочет убежать. У него получилось бы, ведь он свободен от ее цепей, но страх держит его на привязи.

Она поднимает палец медленно, и тонкая бурая нить протягивается между ним и кубком. Она же, наклоняясь, касается нити языком.

- В последнее время, братец, ты стал слишком много говорить, - та, что стоит за спиной Янгара, щурится от удовольствия. Янгар слышит его эхо. - Меня это печалит.

Ее печаль притворна.

Она лакает кровь, как кошка, а напившись, засыпает, разметав по подушкам черные волосы. В них больше не держатся алмазы и огненные лалы, гаснут. Лишь белый лунный камень готов служить той, что стоит за спиной Янгара. Во сне ее глаза приоткрыты, словно она и в минуты отдыха опасается выпустить Янгара из виду.

Тишина.

Служанки боятся тревожить ее. И рабы перестают дышать, моля богов, чтобы покой этот продлился хоть сколь бы долго. Талли и тот замирает у двери.

А потом решается.

Он идет на цыпочках, не сводя с нее настороженного взгляда.

- Ты... - шепот его почти беззвучен, и Янгар скорее по губам читает, чем и вправду слышит его голос. - Должен ее остановить.

Сбежать.

- Я не знал, что она такое, - Талли дрожит и страх его сладок. - Если бы знал...

Она хмурится во сне и пальцы шевелятся, проверяя, на месте ли привязь.

- Вот, возьми, - в ладонь Янгара ложится камень.

Темно-зеленый, с золотыми искрами и дыркой, в которую продета веревка.

- Она его сняла и... вдруг да поможет.

Талли кривится.

Он молод и устал бояться. Он не знает, что еще сделать.

- Я хотел Печать взять... Печать она стережет... проверяет... - наклонившись к Янгару, он надевает веревку. - Пожалуйста... останови ее... ты же... ты же Полоз!

Камень Талли прячет под рубаху и, бросив на сестру настороженный взгляд, пятится. У него вышло добраться до двери и коснуться ручки. Но та, что стоит за спиной Янгара, открывает глаза, синие, словно бездна.

- Ты хочешь оставить нас, Талли? - спрашивает она, улыбаясь.

- Я... если больше не нужен... - Талли дрожит и бросает на Янгара умоляющий взгляд. - Я проверю, как на арене... чтобы завтра... тоже надо присмотреть...

Она садится и зевает.

У нее красивые зубы, белые. И клыки длинны.

- Иди, - говорит она, когда Талли уже почти готов признаться. - Завтра и вправду важный день.

Та, что стоит за спиной Янгара, поворачивается к нему.

- Очень важный.

Она тянется к его губам, а ее собственные еще сохранили запах крови.

- Он трус. И ничтожество, но пока еще нужен. Кто-то ведь должен защищать меня, - это не поцелуй - Янгар помнит, что поцелуи должны быть другими - но прикосновение, которое вызывает тошноту. - Скоро ты станешь моим. Понимаешь?

Он кивает, потому что ей этого хочется.

И та, что стоит за спиной Янгара, выдыхает с облегчением.

- Надо просто избавиться от лишнего, - она падает на подушки и лежит, глядя в потолок. Губы ее шевелятся, и она улыбается собственным мыслям.

А потом уходит смотреть, как порют рабов.

Она будет отсутствовать долго. И вернется утомленная, но счастливая. Она снимает платье, забрызганное кровью, и прижмет к лицу, будет нюхать и жмурится... запах крови одурманит ее.

И Янгар, наблюдая за ней сквозь ресницы - она приказала спать - сожмет в руке камень.

Зеленый с золотой искрой.

Сквозь камень можно смотреть на солнце...

...и солнце делится светом.

Та, что стоит за спиной Янгара, не любит солнечный свет.

Глава 47. Сумеречница

Говорят, что давным-давно, во времена, когда мир уже не был молодым, но еще не состарился, жила-была девочка. Единственная дочь престарелых родителей, ни в чем не знала она отказа. Захочет ли ленты нарядные в волосы, платье ли новое, сапожки - спешат родители исполнить. Радостно им, что могут дитя любимое побаловать.

Росла девочка.

Красивой становилась, но и капризной.

Всего-то ей мало было.

Нарядов - полны сундуки, а она, увидев новый, требовала:

- Хочу!

И бусы, и запястья, и платки расшитые, и бисерные высокие шапки, которые на юге носят, и все, чего только взгляд коснется. Только и слышалось:

- Хочу... хочу... хочу...

Из дому выходя, глядела она, что другие носят. И злая ревность точила сердце.

- Хочу... - шелестом, шипением змеиным нес ветер ее голос.

И спешили родители, сыпали золото, откупая понравившуюся вещь. Видать, и вправду богаты были. Но не все на земле покупается. И однажды увидела красавица чужого жениха.

- Хочу, - сказала и ножкой топнула.

Попытались родители образумить, да только ничего не слышала она.

- Хочу! - кричала. - Моим будет!

Бросились они к парню, упали на колени, умоляя взять девицу в жены, сулили за нею и меха, и самоцветы, да только покачал он головой, сказав:

- Другая люба.

Смириться бы красавице, да... не сумела.

Что она сделала? Одни говорят, что тень свою костяным ножом отрезала и, на руки взяв, выпила темноту. Другие - что трижды перепрыгнула она через волос конский, над порогом натянутый. А третьи, которым верю, утверждают, будто бы сама собой душа ее переменилась от злости.

Уснула девица человеком, а проснулась...

- Мое, - сказала она и коснулась родителей, забирая жизнь.

- Мое, - повторила, выпивая и слуг, и рабов. Заглянула в конюшни, в сарай, и в овин... и опустел богатый некогда двор. Даже живая пшеница поблекла, серой стала. А девица вышла за ворота.

- Мое... - шептала, улыбаясь страшно. И забрала звонкий голос свадебных колокольчиков, и черноту волос невесты, красоту ее, улыбку. Любовь из сердца жениха вытянула. Радость у гостей.

Пила она, не способная напиться.

Так появилась первая Сумеречница, тварь немертвая, но и живая чужой жизнью, сладкой кровью, болью, страхом, всем, до чего дотянется, вечно голодная и не способная голод утолить. Сколько ни пьет, все ей мало.

Говорят, что та, первая сумеречница, долго жила, пила кровь из самой земли, с каждым глотком прибавляя себе сил и красоты, что давала ей власть над людьми. И сама Акку явилась за нею, перерезала немертвую струну жизни серпом.

Говорят, что редко появляются подобные твари, но уж если объявились, то непросто их одолеть.

Не возьмет сумеречницу ни огонь, ни холодное железо, ни серебро заговоренное. Не страшна ей ветвь омелы и робкая, богами благословенная осина. Не остановит жадную текучая вода...

Однажды появившись, будет она с каждым днем сил набирать.

И как ее убить?

Я не умею.

А значит, она убьет меня.

Моя клетка открылась и смотритель с длинной палкой, на конце которой примотан был нож, сказал:

- Иди давай.

И палкой ткнул, но не в меня, в воздух.

Он все еще боялся.

Я тоже.

Дверь. И узкий проход. Решетки. За ними - совокупный звериный запах толпы. Она взбудоражена и ждет зрелища. Нельзя обманывать людей. Снова дверь, которая распахивается, а в меня швыряют камнем, поторапливая.

Как это было?

Как на той, брошенной мне под ноги дороге.

Белый песок, нагретый солнцем. Странно, что я чувствую тепло. И пытаясь его сохранить, зачерпываю горсть песка, а он, текучий, выскальзывает сквозь пальцы. Только к коже прилипают белые песчинки.

- Тварь! - этот голос вырывается из гула толпы. И в меня летит гнилая репа. Уклониться просто, но... люди отзываются свистом, гоготом.

Им смешно?

Что смешного в том, что меня убьют?

Я разглядываю решетку, за которую не перебраться - прочная и высокая. Прутья ее остры, а на остриях головы висят. Звериные и человеческие, а над головами кружатся мухи, и жужжание их в какой-то момент заглушает даже рев толпы.

Смотрю и на них, пришедших на арену.

Люди?

Наверное.

Когда-то были... и будут, когда покинут арену, унося с собой запах крови и хмель азарта. Сейчас же они все на одно лицо, и лицо это искажено. Мне страшно смотреть на него.