- Позволят тебе удержать трон.
Ей?
Ей позволят и дальше играть роль послушной жены.
Власть поделят муж и отец. А Пиркко...
Птичьим крылом, лаская воздух, скользнула белая ладонь над кубком. И пальцы Пиркко сжались. Белесым глазом Акку блеснул лунный камень на перстне.
- Девочка моя, - рука Ерхо Ину легла на плечо.
Грубая. Тяжелая.
И стоит возразить, сожмется, оставляя синяки на нежной коже.
- Нет иного пути власть удержать...
...ему так кажется.
...и нет, он не собирается делить власть с мужем Пиркко. Он возьмет все. И уж точно Ерхо Ину не примет путь, выбранный Пиркко.
...и никогда не одобрит ее выбор.
...он привык выбирать за всех. И прочие с покорностью принимали свою судьбу, но не Пиркко... она не позволит снова продать себя.
- Да, папа, - Пиркко взяла чашу со столика и, повернувшись, вложила в широкую ладонь Тридуба. - Я понимаю... все понимаю.
В его глазах - одобрение.
И облегчение.
- Ты всегда была умной, - наклонившись, Ерхо Ину поцеловал ее в висок. Прикосновение губ его было холодным, жестким. - Для женщины.
Она потупилась, скрывая под ресницами гнев в глазах.
Тридуба осушил бокал одним глотком и крякнул.
- Сладкое. Не волнуйся. Я позабочусь, чтобы твой муж хорошо с тобой обращался.
Это обещание ничего не стоит.
Но Пиркко кивает, опустив взгляд, она расправляет складки на платье.
И стирает шерстью с пальцев бесцветную пыль.
- Пока никому ничего не обещай, - Ерхо тряхнул головой и повторил. - Отвратительно сладкое... мухи... весна, а уже мухи... жужжит...
Тридуба взмахнул рукой, отгоняя эту, ему одному видимую муху, и покачнулся.
- Громко.
Сунув пальцы под ворот рубахи, он рванул, и ткань затрещала.
- Ты... - лицо отца сделалось красным. И Пиркко смотрела, как в глазах стремительно прорастают алые молнии сосудов. - Ты... что...
Он все еще стоял, могучий Ерхо Ину. Покачивался. Дергал головой. И тер лицо ладонью. Из носа шла кровь, и рука Тридуба была красна.
- Что ты...
- Прости, папа, - Пиркко бросила на пол подушечки, подумала, что следовало бы кресло подвинуть, пусть бы присел, но то было тяжело. Да и ничего страшного, если упадет Ерхо Ину, небось, не покалечится. - Прости, но я не хочу быть той монетой, которой ты за власть платишь.
Тридуба пытался что-то сказать.
Обозвать ее?
Или проклясть?
Но язык больше не слушался его. Да и собственное тело стало чужим, тяжелым. Оно вдруг покачнулось, обмякло, и Ерхо Ину мешком повалился на пол.
- Не бойся, папа, - Пиркко присела рядом и волосы с его лица отвела. - Я тоже тебя люблю. И буду о тебе заботиться. Просто...
В налитых кровью глазах его отражалось белое платье.
И выпуклые камни ее ожерелья.
- ...просто я хочу жить сама. Для себя. Понимаешь?
Он шевелил губами, а по щеке сползала нить слюны. Тридуба не шелохнулся, когда Пиркко перевернула его на спину, но голову оставила на боку и заботливо подложила под нее подушечку. Она обыскала отца и, вытащив из кошеля мятый пергамент со сломанной печатью, нахмурилась:
- Надеюсь, ты не покалечил его снова?
У Ерхо Ину дернулась губа.
- Встреча еще будет... я сама на нее пойду. И мы договоримся.
По глазам сложно было понять, что отец думает.
- Конечно, договоримся, - положив пергамент на колено, Пиркко его расправила. - Он немного обижен, но... разумный ведь человек. Да и... не только на его разум надеюсь. А теперь прости, мне пора.
Она поцеловала отца в холодную щеку и встала.
- Позже тебя найдут.
Белый подол платья скользнул по его лицу.
- ...думаю, где-то через час... или два... я скажу, что ты решил отдохнуть... жаловался, будто голова болит... и никто не удивится.
Ерхо Ину видел ее домашние туфли, расшитые белыми жемчужинами. И ворс ковра, который проминался беззвучно.
- Возраст, - сказала Пиркко, положив ладонь на бронзовую ручку двери. - Волнения... и всем будет очень и очень жаль. Наверное.
Она выскользнула за дверь, оставив Ерхо Ину в тишине.
Горел камин. Из открытых окон тянуло весенней прохладой. И во рту стояла невыносимая винная сладость. Ерхо Ину сделал единственное, что мог: закрыл глаза.
Говорили, что некогда, лет двести тому, а то и триста, если не все четыреста, стоял на Гарьиной пустоши дом о пяти стенах, с красной черепитчатой крышей. И пять труб подымалось из нее. И пять дымов, что день, что ночь, тянулись к небу. Что будто бы в каждой стене дома было по окну, а двери, сколько ни ищи, не сыщешь. И только люди отчаявшиеся, в горе великом пребывавшие, видели ее.
Открывали.
Входили.
И навек оставались в плену пяти стен.
Кто был хозяином этого дома?
Колдунья-вёльхо? Нойда-чародей, на ту сторону мира глядящий? Или старая крыгга, женщина, пятерых мужей похоронившая, бездетная и оттого проклятая вовек чужие души собирать? А может и вовсе сама темная богиня, которой тоже пристанище требовалось?
Как знать.
Да только однажды ночью вспыхнул дом синим пламенем, три дня горел, три ночи. И странным был тот огонь, к небу подымался, а на соседние дома, стоявшие близко, ни искры не упало. А когда догорел, то увидели люди, что в этом пламени и камни оплавились.
С той поры место проклятым считается.
И верно, сколько уж времени минуло, но не прорастает сквозь оплавленный камень трава. Стоит пустошь и вправду пустой, лысой, что пятка, только четыре обугленных клена стерегут ее. А по ночам нет-нет, да раздается из-под камня не то стон, не то плач. Страшное место. Соседи отгораживаются от проклятого дома высокими заборами, а честные люди сторонятся Гарьиной пустоши.
К честным людям Янгар себя не относил.
Он ждал, прислонившись к клену, чья черная кора закаменела, а из трещин сочилась маслянистая красная жидкость. Полночь минула давным-давно, и круглое яблоко луны повисло над городом.
Ерхо Ину не спешил на встречу.
- Отец... занемог, - сказала кейне Пиркко, выбираясь из паланкина.
Она взмахом руки отослала рабов, и лишь Талли Ину тенью остался за плечом сестры.
- Сильно?
- Очень сильно.
На ней было белое платье. И белая же шуба лежала на плечах. Мерцали в лунном свете белые камни. И сама Пиркко гляделась не человеком, но татту-призраком, неупокоенной душой, что, связанная неисполненной клятвой, оставалась на земле.
- Аану?
- У меня. И, Янгар, она умрет, если я не вернусь вовремя. И если мы не договоримся, тоже умрет. Ты же не рискнешь ее жизнью? Конечно, нет...
Талли подал сестре руку, и вновь Янгара поразила неестественная белизна кожи Пиркко.
- Тоже думаешь, что я ведьма? - спросила она, наклонив голову.
А губы алые, яркие.
- Нет.
- Хорошо. Мне бы не хотелось, чтобы ты меня боялся.
Она сказала это просто, не сомневаясь, что и вправду способна внушить страх.
- Я обижена, - она остановилась в трех шагах, и ветви мертвого клена заскрипели, словно бы дерево пугала близость к этой странной женщине. - Я послала Талли говорить с тобой от моего имени, а ты обратился к отцу.
- Я обратился к тому, у кого власть - Янгар втянул воздух. Сегодня от кейне пахло не розами и не лавандой, не сладостью восточных масел, но кровью.
- Ты ошибся.
Легкая улыбка.
- Отныне власть у меня, но... - язычок скользнул по нижней губе. - Я готова поделиться ею. Печать у тебя? Покажи?
Луна отвернулась, и тень сумрака легла на лицо Пиркко, уродуя. Сделались темными глаза, впалыми - щеки. И скулы заострились, вытянулся подбородок. Алый же цвет губ... нет, не призрак, но найно-упырица, отведавшая свежей крови.
- Все-таки боишься, - тихо рассмеялась кейне. - Иначе зачем за меч хватаешься?
А он и не заметил, когда за рукоять взялся.
- Опусти, Янгхаар. Я не причиню тебе вреда. Я пришла говорить. Покажи мне то, ради чего этот разговор стоит затевать.