- Позволят тебе удержать трон.

Ей?

Ей позволят и дальше играть роль послушной жены.

Власть поделят муж и отец. А Пиркко...

Птичьим крылом, лаская воздух, скользнула белая ладонь над кубком. И пальцы Пиркко сжались. Белесым глазом Акку блеснул лунный камень на перстне.

- Девочка моя, - рука Ерхо Ину легла на плечо.

Грубая. Тяжелая.

И стоит возразить, сожмется, оставляя синяки на нежной коже.

- Нет иного пути власть удержать...

...ему так кажется.

...и нет, он не собирается делить власть с мужем Пиркко. Он возьмет все. И уж точно Ерхо Ину не примет путь, выбранный Пиркко.

...и никогда не одобрит ее выбор.

...он привык выбирать за всех. И прочие с покорностью принимали свою судьбу, но не Пиркко... она не позволит снова продать себя.

- Да, папа, - Пиркко взяла чашу со столика и, повернувшись, вложила в широкую ладонь Тридуба. - Я понимаю... все понимаю.

В его глазах - одобрение.

И облегчение.

- Ты всегда была умной, - наклонившись, Ерхо Ину поцеловал ее в висок. Прикосновение губ его было холодным, жестким. - Для женщины.

Она потупилась, скрывая под ресницами гнев в глазах.

Тридуба осушил бокал одним глотком и крякнул.

- Сладкое. Не волнуйся. Я позабочусь, чтобы твой муж хорошо с тобой обращался.

Это обещание ничего не стоит.

Но Пиркко кивает, опустив взгляд, она расправляет складки на платье.

И стирает шерстью с пальцев бесцветную пыль.

- Пока никому ничего не обещай, - Ерхо тряхнул головой и повторил. - Отвратительно сладкое... мухи... весна, а уже мухи... жужжит...

Тридуба взмахнул рукой, отгоняя эту, ему одному видимую муху, и покачнулся.

- Громко.

Сунув пальцы под ворот рубахи, он рванул, и ткань затрещала.

- Ты... - лицо отца сделалось красным. И Пиркко смотрела, как в глазах стремительно прорастают алые молнии сосудов. - Ты... что...

Он все еще стоял, могучий Ерхо Ину. Покачивался. Дергал головой. И тер лицо ладонью. Из носа шла кровь, и рука Тридуба была красна.

- Что ты...

- Прости, папа, - Пиркко бросила на пол подушечки, подумала, что следовало бы кресло подвинуть, пусть бы присел, но то было тяжело. Да и ничего страшного, если упадет Ерхо Ину, небось, не покалечится. - Прости, но я не хочу быть той монетой, которой ты за власть платишь.

Тридуба пытался что-то сказать.

Обозвать ее?

Или проклясть?

Но язык больше не слушался его. Да и собственное тело стало чужим, тяжелым. Оно вдруг покачнулось, обмякло, и Ерхо Ину мешком повалился на пол.

- Не бойся, папа, - Пиркко присела рядом и волосы с его лица отвела. - Я тоже тебя люблю. И буду о тебе заботиться. Просто...

В налитых кровью глазах его отражалось белое платье.

И выпуклые камни ее ожерелья.

- ...просто я хочу жить сама. Для себя. Понимаешь?

Он шевелил губами, а по щеке сползала нить слюны. Тридуба не шелохнулся, когда Пиркко перевернула его на спину, но голову оставила на боку и заботливо подложила под нее подушечку. Она обыскала отца и, вытащив из кошеля мятый пергамент со сломанной печатью, нахмурилась:

- Надеюсь, ты не покалечил его снова?

У Ерхо Ину дернулась губа.

- Встреча еще будет... я сама на нее пойду. И мы договоримся.

По глазам сложно было понять, что отец думает.

- Конечно, договоримся, - положив пергамент на колено, Пиркко его расправила. - Он немного обижен, но... разумный ведь человек. Да и... не только на его разум надеюсь. А теперь прости, мне пора.

Она поцеловала отца в холодную щеку и встала.

- Позже тебя найдут.

Белый подол платья скользнул по его лицу.

- ...думаю, где-то через час... или два... я скажу, что ты решил отдохнуть... жаловался, будто голова болит... и никто не удивится.

Ерхо Ину видел ее домашние туфли, расшитые белыми жемчужинами. И ворс ковра, который проминался беззвучно.

- Возраст, - сказала Пиркко, положив ладонь на бронзовую ручку двери. - Волнения... и всем будет очень и очень жаль. Наверное.

Она выскользнула за дверь, оставив Ерхо Ину в тишине.

Горел камин. Из открытых окон тянуло весенней прохладой. И во рту стояла невыносимая винная сладость. Ерхо Ину сделал единственное, что мог: закрыл глаза.

Говорили, что некогда, лет двести тому, а то и триста, если не все четыреста, стоял на Гарьиной пустоши дом о пяти стенах, с красной черепитчатой крышей. И пять труб подымалось из нее. И пять дымов, что день, что ночь, тянулись к небу. Что будто бы в каждой стене дома было по окну, а двери, сколько ни ищи, не сыщешь. И только люди отчаявшиеся, в горе великом пребывавшие, видели ее.

Открывали.

Входили.

И навек оставались в плену пяти стен.

Кто был хозяином этого дома?

Колдунья-вёльхо? Нойда-чародей, на ту сторону мира глядящий? Или старая крыгга, женщина, пятерых мужей похоронившая, бездетная и оттого проклятая вовек чужие души собирать? А может и вовсе сама темная богиня, которой тоже пристанище требовалось?

Как знать.

Да только однажды ночью вспыхнул дом синим пламенем, три дня горел, три ночи. И странным был тот огонь, к небу подымался, а на соседние дома, стоявшие близко, ни искры не упало. А когда догорел, то увидели люди, что в этом пламени и камни оплавились.

С той поры место проклятым считается.

И верно, сколько уж времени минуло, но не прорастает сквозь оплавленный камень трава. Стоит пустошь и вправду пустой, лысой, что пятка, только четыре обугленных клена стерегут ее. А по ночам нет-нет, да раздается из-под камня не то стон, не то плач. Страшное место. Соседи отгораживаются от проклятого дома высокими заборами, а честные люди сторонятся Гарьиной пустоши.

К честным людям Янгар себя не относил.

Он ждал, прислонившись к клену, чья черная кора закаменела, а из трещин сочилась маслянистая красная жидкость. Полночь минула давным-давно, и круглое яблоко луны повисло над городом.

Ерхо Ину не спешил на встречу.

- Отец... занемог, - сказала кейне Пиркко, выбираясь из паланкина.

Она взмахом руки отослала рабов, и лишь Талли Ину тенью остался за плечом сестры.

- Сильно?

- Очень сильно.

На ней было белое платье. И белая же шуба лежала на плечах. Мерцали в лунном свете белые камни. И сама Пиркко гляделась не человеком, но татту-призраком, неупокоенной душой, что, связанная неисполненной клятвой, оставалась на земле.

- Аану?

- У меня. И, Янгар, она умрет, если я не вернусь вовремя. И если мы не договоримся, тоже умрет. Ты же не рискнешь ее жизнью? Конечно, нет...

Талли подал сестре руку, и вновь Янгара поразила неестественная белизна кожи Пиркко.

- Тоже думаешь, что я ведьма? - спросила она, наклонив голову.

А губы алые, яркие.

- Нет.

- Хорошо. Мне бы не хотелось, чтобы ты меня боялся.

Она сказала это просто, не сомневаясь, что и вправду способна внушить страх.

- Я обижена, - она остановилась в трех шагах, и ветви мертвого клена заскрипели, словно бы дерево пугала близость к этой странной женщине. - Я послала Талли говорить с тобой от моего имени, а ты обратился к отцу.

- Я обратился к тому, у кого власть - Янгар втянул воздух. Сегодня от кейне пахло не розами и не лавандой, не сладостью восточных масел, но кровью.

- Ты ошибся.

Легкая улыбка.

- Отныне власть у меня, но... - язычок скользнул по нижней губе. - Я готова поделиться ею. Печать у тебя? Покажи?

Луна отвернулась, и тень сумрака легла на лицо Пиркко, уродуя. Сделались темными глаза, впалыми - щеки. И скулы заострились, вытянулся подбородок. Алый же цвет губ... нет, не призрак, но найно-упырица, отведавшая свежей крови.

- Все-таки боишься, - тихо рассмеялась кейне. - Иначе зачем за меч хватаешься?

А он и не заметил, когда за рукоять взялся.

- Опусти, Янгхаар. Я не причиню тебе вреда. Я пришла говорить. Покажи мне то, ради чего этот разговор стоит затевать.