- Ату ее! Ату!

Этот крик заставляет обернуться. И я вижу собак, тех самых, что так желали добраться до меня. И сейчас они кружат, скалятся. На шкурах их свежие раны, а в глазах усталость.

Собаки - не люди.

Но я не хочу убивать их.

- Уходите, - шепчу, понимая, что голос мой не будет услышан.

Они рычат, жалобно, словно извиняясь за то, что нам выпало сойтись здесь во имя чужой забавы. И вожак, в котором явно есть волчья кровь, серый огромный, первым бросается на меня.

И падает под ударом лапы.

Он кувыркается, добирается до решетки и застывает комом плоти. Надеюсь, ему не было больно. Я поворачиваюсь к псам и скалюсь. Рычание мое заставляет людей примолкнуть.

А псы просто ложатся на песок...

- Ату ее! - кричит распорядитель и, силясь дотянуться, сует палку сквозь прутья. Но псы далеко и вставать не собираются. По рядам проносится разочарованный гул, и распорядитель вскидывает руку.

Четыре собаки.

Четыре стрелы.

Четыре свежих трупа.

И я понимаю, что выйти живым из этого круга не получится.

А сзади раздается лязг, и открываются ворота, чтобы пропустить...

...я ждала светловолосого парня с копьем, а на арене появился Олли. Мой брат ступил на песок, огляделся и презрительно сплюнул под ноги.

Он был бос и без рубашки. Кожаные штаны пестрели пятнами, а на груди Олли виднелась пара свежих ран. Левая рука была перевязана, но сквозь полотно проступили уже бурые пятна крови. В правой руке он держал копье, то самое, что должно было убить меня.

- Здравствуй, сестричка, - Олли опустил копье и решительно шагнул ко мне. - Говорил же, свидимся.

Он обнял меня-медведя.

А человека задвинул за спину, встав между мной и толпой.

- Знаешь, - Олли был весел. - Сейчас я безумно рад тому, что стою здесь, а не там.

Он указал на скамьи и людей, которые свистели и кричали.

Им нужна была кровь.

- Тебя убьют.

Как пса, который отказался драться. Всего-то взмах руки и стрела.

- Быть может... - беспечно отозвался Олли. - Не высовывайся, сестричка. И ты бы обернулась. У медведей шкура толстая...

Его плечи украшал узор свежих шрамов. И когда я прикоснулась, Олли дернул плечом:

- Подарок отца. Тем и лучше... меньше сожалений.

- Пиркко...

- Видел, - его взгляд блуждал по арене, по решетке, по рядам со зрителями. - Это из-за бабки все... ты маленькая была, вряд ли ее помнишь.

Помню, но смутно. Седые косы и черные бусины в них. Косы касаются друг друга, и бусины сталкиваются с сухим костяным звуком. Рука ложится мне на лицо, давит, заставляя голову задрать.

Пальцы пахнут травами.

Скрипучий голос песню поет, но песня обрывается... отцовский злой голос вклинивается меж словами, и старуха исчезает.

- И к лучшему. Бабка была с характером. Даже отец ее опасался. А меня от ее взгляда и вовсе в дрожь бросало... поговаривали, что это она на твою мать порчу навела. Думаю, и ты бы недолго прожила, только отец пригрозил, что если она вздумает баловаться... я помню тот разговор.

Олли говорил быстро, словно опасался, что не успеет рассказать всего, что должен.

- Он так и сказал "баловаться"... что он ее из дому выставит. Она шипела, что гадюка... а потом... в общем, не просто так Пиркко на свет появилась.

Старая ведьма не посмела тронуть меня. Но побоялась? Чего?

Что отберу я у законных детей родительскую любовь?

Стану что-то значить для отца?

Смешно даже думать о таком. Только смех этот до слез будет.

Олли пятился, тесня меня к закрытым уже дверям клетки. И говорить не переставал.

- Теперь-то я понимаю... как Пиркко родилась, так мама... она постарела быстро. Она и была-то не очень молода, но...

Некуда отступать.

Песок.

И решетка, сквозь которую выглядывает острие копья.

- Пиркко семь было, когда ее похоронили... а старуха следом ушла. Но я помню, как она Пиркко перед зеркалом усаживала и волосы чесала, все приговаривала, что нет на Севере девушки краше... она и умерла там... в комнате.

Олли часто дышал, и пятно на повязке расползалось.

- А Пиркко не заметила. Перед зеркалом сидела, любовалась...

Старуха не просто умерла - дар передала.

Или прокляла внучку?

Как знать.

- Она была хорошей девочкой. Милой... - Олли сплюнул под ноги и добавил. - Была.

То существо, что скрывалось на балконе, уже утратило всякое сходство с человеком.

Оно смотрело на нас. И взгляд его был тяжел. Я чувствовала его, и еще интерес, и голод, который недавно был утолен, но крови не бывает много. И сумеречница вдыхала терпкий ее аромат. А с ним - все то, чем дышала толпа.

Возбуждение, когда чья-то судьба замерла на острие копья.

И томительное ожидание, с шелестом песчинок в часах, с длинной тенью, что скользит от камня к камню, отмеряя время.

Азарт с металлическим привкусом золотых монет, что готовы перейти из рук в руки.

Толика отвращения, словно перца, в изысканном блюде.

Она голодна и съест все.

Эти люди, собравшиеся на площади, вернутся вечером домой и принесут с собой усталость. Они лягут в постель, уповая на то, что сон исцелит. Но сон лишь вернет их на арену... сумерки - время Пиркко.

А сны бывают реальны.

Она выпьет их. И вон того паренька, что вцепился в ограду обеими руками и в возбуждении трясет прутья, точно желая вырвать их. И степенного купца в высокой куньей шапке, съехавшей на левое ухо. Он пытается притвориться равнодушным, но цокает языком и время от времени проверяет, на месте ли кошель. Поставил? На что?

На кого?

Не важно, от сумеречницы у него не выйдет откупиться.

Она придет и за стариком, который хмурится. И за воинами, что окружили распорядителя, пытаясь втолковать что-то... и за самим распорядителем, который отвечал, размахивая руками, то и дело поворачиваясь к балкону.

И прав хозяин дорог: там, где поселилась Сумеречница, другим не остается места.

Но как быть мне?

- Странно, - Олли оперся на копье. - Почему они медлят?

Распорядитель замер, неестественно вывернув шею. Он смотрел на балкон, а я - на него.

Вот поклонился.

И опрометью бросился ко дворцу. Он бежал на полусогнутых ногах, перебирая ими быстро-быстро, и при том полы синего халата заворачивались, обнажая желтую рубаху и чересчур широкие штаны. Распорядитель подгибал голову, и квадратная шапочка его, украшенная пером, медленно съезжала на затылок. А он вдруг опомнился и содрал шапку, сунул подмышку.

На темечке его проклюнулась лысина.

- Что-то затевается интересное... - пробормотал мой брат.

Олли тоже следил, и за распорядителем, и за балконом, и за людьми, чье недовольство крепло.

Двое на арене?

И драться не хотят?

Ату их...

- Аану, - голос Олли дрогнул. - Я знаю, что она сделает.

И я знаю.

Видела эту дорогу.

Но я не хочу вновь ступать на нее. Только... разве есть у меня выбор?

Я подняла голову, взглянув на золотую монету солнца, которая поднялась высоко. Жаль, что до лета не выйдет дожить. Глядишь, тогда бы я стала человеком.

Интересно, есть ли душа у хийси?

И если есть, то примет ли ее Пехто?

- Не думай о смерти, - зло сказал Олли. - Никогда не думай о смерти, если хочешь жить!

Хочу.

Но распорядитель уже возвращался. Он шел медленно, сгорбившись пуще прежнего, и я чувствовала безмерную усталость этого маленького человечка.

Он взобрался на постамент и, откашлявшись, - кашлял долго, захлебываясь, прижимая к животу руки, - произнес:

- Милостью кейне Пиркко... - каждое слово давалось ему с трудом, и пот градом катился по круглому лицу. Вытерев его рукавом, распорядитель повторил. - Милостью кейне Пиркко и по просьбе ее свое умение на арене покажет Янгхаар Каапо.

Рев был ответом ему.

В этот миг люди любили свою кейне.

Глава 48. Вопросы чести

Та, что стоит за спиной Янгара, прятала лицо под невесомым пологом ткани.