Добравшись до излучины, всадник спешился, ослабил подпругу и уздечку снял. Он был деловит и нетороплив, но вскоре на берегу уже горел рыжий костер, облизывал шершавые бока котелка, в котором плавился снег. Всадник же растер лошадь досуха и повесил на шею торбу с зерном. Вот только ела она, то и дело вскидывая голову, всхрапывая. Верно, доносил ветер мой медвежий запах.
Мне же тянуло дымом.
И хлебом.
Кашей, которую он варил, весело напевая что-то под нос.
Он был не молод, но и не стар. Борода его была рыжей, а волосы, выбившиеся из-под шапки - черны, как смоль.
- Эй, - встав ко мне спиной, крикнул всадник, - выходи, кем бы ты ни был!
Он чуял меня.
- Выходи! Не обижу!
И я выглянула из тени.
- Здравствуй, - сказала, пробуя собственный голос на вкус. Уже много дней мне не с кем было разговаривать.
- И тебе доброго дня... ты заблудилась? - он скинул шапку и запустил пятерню в черно-рыжие, словно подпаленные, лохмы.
- Нет.
- Ты здесь живешь?
- Недалеко, - я разглядывала чужака, а он - меня. И в его глазах не было удивления.
- Спускайся, - предложил он. - Каша готова. И хлеб есть. Не побрезгуй уж.
- Кто ты?
- Человек. Слуга кёнига. Добрый сын. Верный муж. Заботливый отец. Всего понемногу. А если ты об имени, то называй меня Гирко. Садись к костру, гостьей будешь.
Он подал мне деревянную миску, расписанную нехитрыми узорами, и ложку.
- Аану, - я присела на коряжину и ноги поджала.
- И давно ты здесь обретаешься?
- С лета.
Крупяная каша обжигала нёбо, и вкуса не имела, но я заставляла себя тщательно пережевывать ее, стараясь отрешиться от иных, куда более привлекательных запахов.
Всхрапывала лошадка.
Что-то напевал Гирко.
И громко стучало его сердце.
- Скажи, Аану... - он не спешил садиться, но, скинув тяжелую волчью доху, кружил по поляне. В глубоком снегу оставались следы, словно пробоины.
И грязь.
Я же следила за гостем.
- Скажи, Аану, - остановившись, Гирко мазнул по мне взглядом и поспешно отвернулся. - Не видала ты тут, часом, человека...
- Видала. И вижу.
- Кого?
- Тебя.
Он хохотнул, показывая, что понял мою шутку.
- Нет, не меня, другого...
- Какого?
Каша остывала и застревала в зубах. А вопросы мне не нравились.
- Людей здесь много... охотники вот... - я отставила миску, раздумывая над тем, что пришла пора распрощаться с гостеприимным чужаком. - Или странники...
- Странники, значится... дорога ведет, дорога прядет, а уж куда выведет... или на кого, - Гирко принял миску, которую я вернула с поклоном. - Тот, о ком я спрашиваю, черноволос. И черноглаз. Он не высок, не выше меня. И шапки не носит, а волосы в семь кос заплетает... видела такого?
- Нет, не попадался.
- Точно?
- Я бы запомнила.
Я поднялась. Светлыми стали глаза Гирко. И застыла улыбка на его лице.
- Погоди, Аану, - он вдруг оказался рядом и схватил меня за руку, сжал, еще не причиняя боли, но показывая - способен и на нее. - Не спеши, гостья нежданная... значит, не видела?
Смазанные барсучьим жиром пальцы легли под подбородок, заставляя задрать голову.
- Нет.
- Плохо, - Гирко уже не улыбался - скалился, оттопырив нижнюю губу. - Тогда... не встречала ли ты часом башни... старой... белой... горела она, но обгорев, стоять осталась.
- Нет.
- Врешь, - с тем же оскалом произнес Гирко.
- Отпусти.
Я рванулась, но он держал крепко. Смотрел. Рассматривал.
- Ты красивая... - Гирко откинул капюшон и провел большим пальцем по шраму. - Попорченная слегка, но все равно красивая...
Его пятерня вцепилась в волосы и дернула.
- Значится, не видала башни?
- Нет.
Он тянул, заставляя меня запрокинуть голову.
- Знаешь, как про баб говорят? Волос долог, ум короток... а памяти вам боги и вовсе недодали.
Гирко вдруг оттолкнул меня, но поводок собственных волос не позволил отступить далеко.
Подножка.
И я оказываюсь на снегу. А Гирко наваливается сверху, всем своим весом к земле прижимая.
- Сейчас... сейчас... - его колючая борода царапает мне шею, а пальцы свободной правой руки сжимают грудь. - Поиграем...
Я пытаюсь выскользнуть, а он лишь смеется. Отпускает и наваливается.
И давит.
Елозит влажными губами по лицу, дышит перегаром, табаком, дымом и недавно съеденной кашей. Оставляет на щеках мокрые следы.
- Пожалуйста...
От страха и отвращения я замираю, теряя способность дышать. Повторяю только:
- Пожалуйста, пожалуйста...
А Гирко сопит. И кусает меня за шею. Впивается в ворот платья, рвет... того платья, которое привез мне Янгар, чтобы я осталась человеком.
И страх уходит.
- Отпусти, - я цепляюсь за ошалелый масляный какой-то взгляд.
В этом человеке нет безумия: он точно знает, чего хочет. И идет навстречу желаниям.
Ему плевать, что он причинит мне боль.
Ему даже хотелось бы ее причинить.
- Ты... перестань. Ишь вылупилась.- Гирко отстраняется и бьет меня по губам. - Прекрати.
Я вижу его душу, не больную, но подгнившую, как яблоко, которое слишком долго лежало на земле. И на подмокших ее боках уже проступают бляшки плесени.
- Зенки закрой, а не то хуже будет...
...жена Гирко его боится. И он поддерживает в ней страх пощечинами, тычками, ударами ремня по спине и животу. Всегда неожиданными. Никогда без причины. Но ей не удается угадать эту причину.
...он бережет ее лицо и руки, ведь соседи считают его хорошим мужем, заботливым. А она никогда не откроет рта, чтобы рассказать правду. Страха в ней слишком много.
...и он выел красоту жены, состарил до поры. И ее же сделал виноватой.
- Дура криворукая... - говорит он, всегда шепотом, ласково даже, а потом бьет, исподтишка, наотмашь. И жена падает, привычно сжимаясь в комок. Она давно уже не плачет - слезы его только раззадоривают. Ему не хватает их, Гирко чувствует себя обманутым и снова бьет, уже словом. Он высмеивает женщину, наслаждаясь беспомощным растерянным выражением ее глаз.
...у жены подрастает дочь. Гирко нравится думать, что дочь принадлежит только жене. Почему? Он не рискнет признаться в этом даже себе. Пока.
...и всего-навсего смотрит...
...балует девочку подарками... говорит, что любит ее...
...и вправду любит.
...он и жену любил когда-то... когда она умела плакать.
Я не смогла смотреть дальше, отвернулась. И Гирко, взвыв, отвесил мне вторую пощечину. Из лопнувших губ пополз кровяной ручеек, тоненький, сладкий.
- Ты... ты... тварина.
- Ты мерзок, - сказала я, слизывая кровь. И руку его стряхнула без труда.
- Пожалеешь... - он добавил несколько слов покрепче. - Я ж тебя...
И нож достал.
Острие уперлось в щеку.
- Разрисую так, что...
- Отпусти.
Я не ощущала боли или страха. Осталось лишь непередаваемое отвращение, которое заставило меня закрыть глаза и потянуться к шкуре. А та отозвалась на прикосновение легко, словно только и ждала этой моей просьбы. Знакомое тепло окутало меня. И тяжесть медвежьего тела легла на плечи.
- Ты...
Человек.
Грязный, что телом, что душой... пятится к костру, размахивая ножом. От него несет страхом, тем самым, который ему самому казался вкусным. И разве не справедливо будет воздать ему по заслугам?
Ударом на удар?
Болью за боль?
- Прочь! - взвизгнул Гирко, упираясь спиной в обындевевший ствол березы. - Пшла прочь!
Лошадка его хрипела и рвалась с привязи. И я освободила ее.
- Ты...
Я.
Аану Каапо.
Хийси-оборотень.
- Прочь!
Я подходила к нему не спеша. И снег скрипел под весом медведицы.
Ближе.
И еще... не спуская взгляда.
Выпивая страх, такой сладкий... втягивая запах. Улыбаясь.
Гирко не выдержал. Разжалась рука, и клинок разломил тонкую пленку наста. А человек побежал. Он спешил, проваливался в глубоких сугробах, барахтался в снегу... я же шла по проложенному им рыхлому следу.