Женя Найденов, склонясь к приемнику, нервно покусывал ногти. Пожилой старшина Кривомаз глухо покашливал, отворачиваясь к стене. Сидя на обрубке бревна, Федор чувствовал, как горячая радость охватывает его, понимал, что вот сейчас, в эти минуты, надо обязательно что-то сказать, надо поздравить боевых товарищей, но не в силах был совладать с собой. А когда в приемнике затрещало и внутри его стало тускнеть слабое свечение, со всех сторон раздались тревожные голоса:

— Что случилось? Сломался, что ли?

— Девушка, милая, не выключай.

— Дай послушать!

— Поверти там чего-нибудь, нехай говорит!

Растерянная Тина повозилась с приемником, постучала кулачком по темному его футляру, и вновь зазвучали спокойные, приглушенные расстоянием слова:

— «Наступление Красной Армии успешно продолжается. Понимая, что план „молниеносной войны“ лопнул под Москвой, как мыльный пузырь, разъяренный Гитлер стал вымещать злобу на своих незадачливых генералах: уволил главнокомандующего сухопутными войсками Германии фельдмаршала Браухича, снял с постов и отправил в резерв командующего второй танковой армией генерала Гудериана и командующего четвертой танковой армией генерала Гепнера, заставил „по болезни“ уйти в отставку командующего группой армий „Центр“ фельдмаршала фон Бока, разогнал десятки подчиненных им штабных генералов и офицеров…»

После короткой паузы в приемнике вновь зазвучал далекий голос:

— «Страшные картины увидели советские бойцы в городах и селах, покинутых под ударами Красной Армии гитлеровскими бандитами: сожженные дома, разрушенные школы, музеи, клубы, трупы замученных, изуродованных пытками людей, виселицы… Как достойный ответ на эти злодеяния на весь мир прозвучали слова товарища Сталина, сказанные им на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся шестого ноября: „Немецкие захватчики хотят иметь истребительную войну с народами СССР. Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат. Отныне наша задача, задача народов СССР, задача бойцов, командиров и политработников нашей армии и нашего флота будет состоять в том, чтобы истребить всех немцев до единого, пробравшихся на территорию нашей родины в качестве ее оккупантов. Никакой пощады немецким оккупантам! Смерть немецким оккупантам!“»

Тина выключила приемник. Слышно было лишь завывание ветра в лесу, да за стеной, под навесом, фыркали и глухо постукивали копытами лошади. Старшина Кривомаз, шурша обрывком старой газеты, свернул козью ножку, прикурил и сказал, стыдливо пряча недостойную старого солдата — как ему казалось — взволнованность:

— Так-то, хлопцы! Видали, чего получается? Выходит, и товарищ Сталин в Москве и наши гонят ворога без передыху. А иные из нас уже стали терять веру… Каюсь: я и сам постоянно приберегал один патрон к нагану для себя. Только сейчас вот вроде сызнова на свет народился.

— Рад, Иван Иванович? — спросил Федор.

— А то как же? Известное дело, рад, — с достоинством ответил Кривомаз. — Только знаете, товарищ политрук, о чем я думаю?

Федор повернулся к старшине:

— О чем, Иван Иванович?

— Да все о том же, товарищ политрук: нельзя нам от народа отгораживаться. Ведь таких, как те, что нынче в болото свезены и снегом присыпаны, с гулькин нос. Они вроде пены смердящей: булькнули и пропали. Туда им и дорога. Без них мы чище станем. Надо нам к народу идти, товарищ политрук. С народом мы сила…

Федор не сразу ответил ему, долго сидел молча, опустив голову. Наконец поднялся, посмотрел на притихших бойцов и сказал так, будто тоже каялся перед ними:

— Что ж, товарищи, старый коммунист Кривомаз прав. Народу надо верить. Отныне будем действовать по-другому. Слышали, что по радио было сказано? Если гитлеровские гады хотят иметь истребительную войну, они ее получат. Тут, в этих лесах, вместе с народом мы будем вести свою истребительную войну. Без отдыха и без страха…

Новый, 1942 год Юрген Раух встретил в разоренном русском селе Самбек, расположенном между Таганрогом и Ростовом-на-Дону. Село тянулось вдоль поросшего рыжим камышом берега мелкой речушки, опоясанной проволочными заграждениями. За ними, в окопах, блиндажах и землянках, держали оборону советские солдаты. Изредка Самбек подвергался артобстрелам, но они не приносили большого вреда: немцы укрывались в глубоких, крепких подвалах разрушенных кирпичных домов и отвечали противнику ленивыми пулеметными очередями.

Немецким батальоном, засевшим в Самбеке, командовал давний приятель Рауха, никогда не унывающий капитан Хельмут Зеегер. Он и пригласил Рауха, приехавшего в Таганрог, «понюхать пороха» в ночь под Новый год на переднем крае и выпить за победу Германии в этой проклятой войне.

В тесном подвале при свете автомобильной фары, подключенной к аккумулятору, собралось человек десять офицеров. На столе стояла оставшаяся от сочельника крошечная эрзац-елка, ее прислала из Германии любовница Зеегера. Вокруг неестественно яркой елки были расставлены тарелки со снедью, а между ними миски, в которых поблескивал странный лед, красного цвета.

— Что это? — удивленно спросил Раух.

Капитан Зеегер засмеялся:

— Это, Юрген, то, что начальство присылает на фронт вместо снарядов и теплой одежды, — французское вино для поддержания нашей отваги. Но, к сожалению, вино везут в холодных вагонах, бутылки от мороза лопаются, а нам достается только красный лед…

Перед полуночью офицеры сгрудились вокруг стола, ели ветчину, норвежские консервы, пили, черпая кружками из мисок, оттаявшее теплое вино, быстро пьянели. Под сводами подвала мутным облаком клубился табачный дым. Кто-то тихо затянул сентиментальную песню, кто-то жаловался на неудачу под Ростовом, на то, что наступление немецкой армии застопорилось и теперь приходится прятаться, как крысам, в дурацких подвалах.

Юрген Раух пил кружку за кружкой и вскоре тоже почувствовал дурманящее мозг опьянение. Расстегнув мундир и опустив рыжеволосую голову, он раскачивался на скрипящем табурете, не вслушиваясь в бессвязные разговоры офицеров. В этот вечер ему все показалось далеким, ненужным, не имеющим никакого отношения к его, Юргена Рауха, жизни: и эта жестокая, затеянная фюрером война с ее кровью, смертями и грязью, и циничная Ингеборг, которая где-то в Польше инспектировала концентрационные лагеря, и пьяные офицеры вокруг, и удушающий запах гари от раскаленной печи в углу мрачного подвала.

С грохотом опрокинув табурет, Юрген поднялся, неловко, не попадая пальцами в петли, застегнул мундир и, пошатываясь, оскользаясь на влажных, пахнущих мочой ступеньках, вышел из подвала, огляделся. В темноте едва просматривались руины деревенских домов, совсем близко, внизу, угадывалась речушка. С севера тянул морозный ветер. Поднималась метель. Со стороны русских окопов не было слышно ни одного выстрела.

Юрген прижался спиной к холодной, покрытой инеем стене. Он до сих пор находился под впечатлением того, что совсем недавно довелось ему пережить в Огнищанке, деревне, где он родился и вырос, где и сейчас еще стоял приземистый родительский дом, а на убогом кладбище была давно похоронена мать… В эту новогоднюю ночь Юрген как бы заново побывал в родном доме, восстанавливая в памяти каждую секунду, каждую встречу с людьми, и особенно с Ганей, которую любил много лет и теперь увидел замужней женщиной, матерью троих детей.

В Огнищанку Юргена доставил его шофер Ганс Янеке, молчаливый холостяк, когда-то работавший учеником на фармацевтическом предприятии покойного дяди Готтлиба Риге. Ганс остановил штабной «мерседес» возле колодца, чтобы подлить в радиатор воды. Там, у водопойного корыта, дурачились, обливая друг друга, немецкие солдаты. Увидев Юргена, они присмирели, вытянулись.

Юрген не слушал, что докладывал ему фельдфебель, он был во власти своих дум: отсюда, от колодца, до заветного дома Раухов было не больше ста шагов. Дом, с ржавой железной крышей, стоял, как и прежде, на пологом холме, и, как прежде, примыкал к нему поредевший, наполовину вырубленный парк. Не было только тогдашнего высокого деревянного забора, и ворота, кажется, другие — пониже, отчего весь двор выглядел уныло.