— Не стоит о нем жалеть, — сказала она, вопреки тому, что билось у нее в сердце. — Ты же, Лялечка, в первую очередь дожна радоваться. Без него, вот уж поверь, и тебе, и Николаю Степановичу, и всем нам будет гораздо спокойнее.

— Что ты такое говоришь, — нисколько не обижаясь ее намеком, возразила Ляля, — оставь это, пожалуйста. И что за беда, что он мне понравился? Как друг понравился, понятно тебе, как друг, маленькая ты интриганка.

— Я не интриганка. А как друг он может нравиться только каким-нибудь сентиментальным простушкам.

— А ты наслушалась про него всякого вздору. Лучше вспомни, что он сделал для нашего Юры, да и потом, ты сама находила удовольствие в его обществе, если верно, что толкуют о тебе в городе. Кстати, вот об этом я и хотела с тобой поговорить.

— Не надо, прошу тебя, — взмолилась Жекки, — у меня, правда, голова как чугунная. Муж куда-то уехал, и опять этот противный сон, от которого хоть на стены кидайся, а ты со своим Грегом… Он ведь не сказал тебе ничего особенного?

— Особенного?

Ляля вскинула тонкие, слегка округленные брови и внимательно посмотрела на сестру. Что-то в вопросе Жекки показалось ей подозритльным, но она сочла за лучшее пожалеть Малышку и не выпытывать у нее никаких потайных смыслов. Состояние Жекки, бледность и странно вспыхивающие глаза, и точно, внушало сострадание.

— Нет, он не сказал ничего особенного, — произнесла Ляля, и легко пробежалась по клавишам. — Он все время шутил.

— Так уж и все?

— Все или почти все, какая разница. Нет, конечно, в самом начале он поговорил с Колей на счет… Да, Жекки, я же тебе еще не рассказывала. Это же замечательная новость.

— Что такое? — У Жекки, никогда не ждавшей ничего хорошего от замечательных новостей, опять все внутри помертвело.

— Оказывается, Грег вытребовал в земском архиве смету на строительство больницы в Новосспаском, которую составили лет десять назад, и про которую даже Коля уже забыл думать. А Грег отдал ее кому-то переделать. Ты представляешь, он собирается дать денег на строительство, и спрашивал у Коли, что потребуется, как он выразился, помимо стен. Медицинский инвентарь, инструмент, кровати, лекарства и все такое. Видела бы ты Колю! Он совсем, совсем по-другому теперь отзывается о Греге! Он говорит, что мы его по мейшей мере недооценивали, а по большей — не знали вовсе. Правда, ко мне это внезапное пробуждение не имеет отношения, потому что я одна, наперекор вам, всегда утверждала, что Грег — благороднейший человек. Мне было довольно одной истории с Юрой, чтобы понять это.

— И Грег дал денег на больницу?

— Ну уж ты слишком прыткая, сестричка. Еще остается уйма формальностей. И прежде всего, земство должно вынести одобрение на строительство, а среди гласных, между прочим, есть и наши противники. Ты, конечно, не знаешь, но у них там существует целая антипрогрессивная партия во главе с этим мерзавцем Калинским. Они утверждают, что в настоящее время народу не нужны никакие улучшения. Крестьянская рождаемость и так слишком велика, а хорошее медицинское обслуживание только еще больше увеличит численность народа, а это приведет к дальнейшему дроблению крестьянских наделов, к росту нищеты и, как следствие — приведет к бунтам, голоду и тому подобное. Но Грег твердо пообещал, что как только формальности будут улажены, он перечислит в кассу земства всю нужную сумму. А земство уже возьмет на себя дальнейшее содержание.

— Невероятно. Может, он и вправду заболел? — невольно вырвалось у Жекки.

— Извини, что ты сказала?

— Я сказала, что Николаю Степанычу следовало, как доктору, получше обследовать господина Грега. Возможно тогда, он заполучил бы вместо мнимых средств на больницу, вполне настоящего богатого пациента.

— Жекки, — голос Елены Павловны мгновенно пресекся, и ее лицо стало холодным, — изволь хотя бы иногда выбирать выражения. Я не потерплю, чтобы ты в моем присутствии так отзывалась о Греге. Прошу, иметь это в виду.

— Ну, прости — едва-едва, через силу вымолвила Жекки. — Когда у меня так адски болит голова, я совершенно не соображаю, что говорю. Хотя Грег все равно совсем не тот, за кого ты его принимаешь. Я знаю это лучше, уж поверь. Он в любую минуту способен предстать в своем истинном виде, а уж тогда твоему разочарованию, Лялечка, не будет предела. Так что постарайся не обольщаться.

— Можешь не предупреждать, я не слушаю. И напрасно ты взяла на себя роль этакой всезнайки. Она тебе не к лицу. Твои сужения о людях, сколько мне помниться, никогда не отличались меткостью.

— А твои — правдоподобием.

— Да полно…

— Разумеется, ведь, идеализируя напрополую все и вся, можно и самого прожженого мерзавца представить ангелом. А ты как раз только этим и занимаешься.

— Вот уж нет. Я и не думала никого идеализировать, тем более Грега. Я прекрасно вижу его дурные стороны, если угодно, но… Находить в людях одно дурное, как ты, я не в состоянии. К тому же, Грег… Я например уверена, что ты не замечала, а я вот все время чувствую, когда с ним встречаюсь… Как бы это сказать. Рядом с ним как будто другой воздух. Ты не замечала? Я… я в самом деле это чувствую. В этом воздухе слышиться что-то совсем другое, как будто другой мир… и вообще…

— Обычный терпкий запах. Ничего удивительного, так пахнет одеколон, вдобавок смешанный с дымом от его жутких сигар.

Жекки совсем не считала сигары Грега жуткими. Больше того, она не однажды ловила себя на ощущении, что сопровождающие Грега терпкие и горькие ароматы удивительно волнующи, и необыкновенно соответствуют всему его облику. И все высказанные сестрой чувства были ей слишком знакомы. «Так веет инобытие, — неожиданно прозвучало у нее внутри, — ведь Грег принадлежит ему». Но, не умея толком передать наплыв этих ощущений, ни не тем более, как-то объяснить их, она не захотела поддержать сестру. Жекки нравилось возражать Ляле. Кроме того, ее поднуживала все время зудящая ревность.

— Нет, это совсем не то, то есть, не только… — поторопилась возразить Ляля, — Впрочем, я так и думала, что ты не поймешь. У меня не получается донести это, и в этом, конечно, кроме себя мне винить некого. И все равно, Жекки, тебе стоит быть хоть чуточку внимательней. Ты совсем не умеешь понмать самого простого, не говоря о чем-то более тонком и не явном.

— Я это уже слышала.

— Тем более странно, что до тебя до сих пор не дошла такая простая истина.

— Это, прежде всего скучная истина, а я стараюсь избегать всего скучного. Лучше расскажи, что еще поведал наш благоуханный гость. Не собирается ли он построить в Инске каритнную галерею или оперу? Я слышала, он большой ценитель прекрасного.

— Перестань. Я же просила.

— Не буду, не буду.

— А что до прекрасного… — Ляля снова пробежалась по клавишам и бойко пробарабанила начало «Турецкого марша». Прервав его с нарочитой внезпностью, она сказала: — Грег попросил потом меня сыграть что-нибудь и сразу стал грустным. Я, мне кажется, никогда еще не видела его таким… В общем, я сыграла что-то. Мне и самой из-за него сделалось как-то грустно. И ты знаешь, я наверное не плохо играла, потому что он не усидел на месте, и подошел прямо ко мне, и встал тут, у фортепьяно. И я опять по его лицу поняла, что ему понравилось, как я играла. А он, уж поверь моему чутью, разбирается в музыке не хуже твоего Аболешева. Только опять как-то иначе… Я, наверное, не сумею выразить это понятно, но… Мне кажется, Грег очень сильно любит музыку, а то, что он любит, делает его слабым, и он, как может, старается это скрыть, потому что для него слабость постыдна, мучительна для его гордости, которую, между прочим, он тоже скрывает, как слабость. Я, по крайней мере, так думаю, да я думаю, что угадала…

Жекки пропустила мимо ушей почти всю эту психологическую тираду.

Только одна вещь, одно суждение сестры по-настоящему взволновало ее — то, что музыка была слабостью Грега.

Жекки показалось, что она сама это знала уже довольно давно и только удивлялась, почему не осознала с такой же отчетливостью, как после слов сестры. Жекки вспоминала, как менялся Грег, стоило кому-то затеять разговор о музыке, каким принужденно замкнутым при этом становилось его лицо. И как, наконец, заметно возрастало в нем, обычно таком вальяжном и раскованном, какое-то необъяснимое внутренне напряжение, когда он слушал игру музыкантов.