Грег: Вполне. Я всегда предпочитаю иметь дело с кем-то определенным, кого можно попробовать на ощупь.

Аболешев: Вы правы, это очень далеко от музыки.

Грег: Напротив, это куда ближе ей, чем вы думаете.

Аболешев вежливо отошел в сторону. Отвергнув всякие попытки втянуть себя в общий разговор и усевшись в кресло у окна, занавешенного плотной шторой, с совершенно отрешенным видом он уставился на тот узкий оконный проем между шторой и стеной, сквозь который с улицы заползала тонкая полоса темноты. Жекки старалась не смотреть на него.

Днем, после обеда у них состоялся короткий разговор. Жекки зашла к нему в комнату, подгоняемая навязчивой потребностью поговорить о том, что ей стало известно, и заранее зная, что ничего хорошего из этого разговора не выйдет. Аболешев как обычно лежал на диване, заложив руки за голову и глядя в потолок. Йоханс был отослан к бакалейщику за изюмом. Аболешев в последнее время приохотился к изюму, и иногда благодаря этому пристрастию отказывался от ужина. Войдя в комнату, Жекки села рядом, не зная с чего начать. Аболешев приподнялся, взял ее руку и молча прижал ее к своей холодной щеке.

— Знаешь, я вчера… — начала, было, она.

— Не надо, — прервал он ее на полуслове. — Я знаю.

Жекки понимала, что Йоханс не мог не проболтаться на счет ее появления в опиумной курильне, но она хотела говорить вовсе не только о том, что увидела там. Впервые за много лет по ее сердцу прошла трещина, ей было невыносимо поразившее ее там чувство отстраненности от Аболешева. Но едва она попробовала заговорить об этих, по-настоящему волновавших ее вещах, как Аболешев, снова откинувшись на диван и обратив глаза в потолок, дал понять, что говорить больше не о чем, что все нужное сказано. Жекки ничего не оставалось, как уйти. От этого свидания в душе остался горький осадок, как будто от невысказанности ее чувство отстраненности только усилилось, а трещина в сердце сделалась глубже.

«Он не хочет обсуждать это со мной. Значит я в самом деле не так уж не нужна ему. Значит, он уже испытывал что-то подобное, значит, я ничего не выдумала, и то выражение безмятежного покоя, которое было на его лице в дымной комнате, меня не обманывало. Моя любовь для него не более, чем дополнение к сладости опиумных грез, удобное подспорье в житейском море. А для меня он остался прежним, я ничего не могу изменить в себе. И это ужасно».

Эти раздумья ничего не проясняли, а скорее, наоборот — добавляли лишнюю смуту в и без того запутанные ощущения. Очевидно было пожалуй лишь то, что некий надлом в отношениях с Аболешевым, который Жекки почему-то считала давно случившимся, на самом деле произошел только вчера, после того, как она увидела его в курильне, и этот надлом был самым болезненным, самым душераздирающим из всех когда-либо испытанных ею переживаний.

Мельком взглянув теперь на Аболешева, пристроившегося на отшибе, подальше от гостей, Жекки с трудом подавила желание немедленно снова заговорить с ним о своем, недосказанном. Но она просто подошла к нему, присела на подлокотник кресла и, опять добившись мягкого пожатия от его руки, догадалась спустя пару минут, что ей лучше уйти. Он хотел слушать музыку в относительном одиночестве. А может быть, просто избегал нового разговора, кто знает?

Жекки направилась к фортепьяно, взволнованная и упрямая. Они с Лялей разучивали для этого вечера «Серенаду» Шуберта, наметив исполнение под самый конец, что называется — на сладкое. Но Жекки спутала все планы. С какой-то неловкой отговоркой она вдруг объявила, что собирается петь. Елена Павловна сверкнула глазами, но возражать вслух против намерения сестры не решилась. Пришлось перебрать целый ворох нот, чтобы найти нужные листки и водрузить их на пюпитр. Вступление прозвучало, и Жекки запела.

Эта была чуть ли не единственная музыкальная вещь, про которую она могла бы сказать: я ее чувствую. Меланхолия ритма, безотчетная тоска, подъемы и спады перекликающихся мелодичных потоков неизменно вызывали у нее ощущение когда-то пережитого невосполнимого счастья. Но сейчас она полностью отстранялась от привычного впечатления. Пока она пела, то не замечала ничьих лиц, кроме лица Аболешева. В нем и только в нем она могла и даже должна была прочитать невысказанный ответ на незаданные ею вопросы в том, несостоявшемся разговоре.

Аболешев неподвижно смотрел на узкую щель темноты, что просачивалась из внешнего мира. Веки его были полуопущены, лишая его, и без того скованное какой-то внутренней тяжестью лицо, остатков выразительности. Жекки и разочаровала эта бесстрастность, и немного смутила: обычно под воздействием настоящей музыки (а «Серенада» была настоящей) Аболешев оживлялся. Ничто другое уже давно не нарушало его холодного, слегка презрительного равнодушия. Правда, была еще сама Жекки, но она ощущалась Аболешевым как часть его собственного, сросшегося с ним в одно я. И Жекки прекрасно зная об этом, была тем более изумлена, видя сейчас все то же вялое безразличие. Сердце у нее защемило, и она поняла, что Павел Всеволодович больше не воспринимает ее голос, как нечто особенное, несравнимое ни с чем. С ним что-то случилось.

Зато другой, насквозь прожигающий взгляд не отпускал Жекки ни на минуту. Можно было даже не пытаться встретиться с ним, чтобы понять, от кого он исходит. Этот взгляд она успела довольно изучить, и всякий раз он производил на нее одно и то же неизменное действие, похожее на ожог.

Романс был пропет. Исполнительницы приняли причитающуюся порцию похвал. Просиявшая от успеха и удовольствия Ляля уселась опять к фортепьяно, а Жекки под общие возгласы отошла в глубь гостиной. Этим выступлением исчерпывалось ее участие в программе вечера. До ухода гостей она рассчитывала протомиться в более менее необременительном бездействии. Для этого требовалось усесться где-нибудь неподалеку от мужа, и как можно дальше от Грега. Нина Савельевна подходила в качестве соседки и скромной собеседницы лучше, чем кто-нибудь другой.

Обуреваемая собственной тоской, Жекки рада была уделить толику сочувствия существу еще более несчастному в эти минуты, чем она сама. А Нина Савельевна воистину страдала. Беднажка, она так и не успела толком отдохнуть после тяжелого путешествия из деревни, и музыка усыпляла ее самым немилосердным образом. Встать и уйти, дабы спокойно отоспаться в своей комнате, она боялась. Боялась показаться неблагодарной, обидев радушных хозяев. Приходилось терпеть, разлеплять сонные ресницы, вздрагивать от резких пассажей и громких вскриков, которые оглушали ее в уже подступившей тягучей дреме, и даже иногда улыбаться и хлопать в ладоши, присоединяясь к общему одобрительному порыву.

Жекки была слишком полна, или напротив, опустошена, чтобы слушать музыку, хотя в другое время с удовольствием отпустила бы себя на волю говорящих с ней звуков. Но чтобы услышать их, требовались усилия, а как раз к усилию она теперь была не способна. Тем удивительней показался ей Юра, свернувшийся калачиком в широком кресле у самой двери. Жекки впервые заметила, что ее старший племянник, красивый сероглазый мальчик, очень похожий на своего деда, а ее отца — Павла Васильевича Ельчанинова, — перерос прежнего шумного и беспокойного ребенка. Она увидела его задумчивый, обращенный во внутрь, взгляд, и поняла, что Юра скоро станет совсем взрослым. Она не могла бы поверить, что взрослым он никогда не станет.

XL

Юра хорошо знал со слов мамы и гимназического учителя пения, что из-за своего ослиного упрямства и лени он губит в себе серьезные музыкальные способности. Но нисколько не переживал по этому поводу. Он даже толком не понимал, о каких способностях они говорят, и в чем эти способности выражаются. И только когда слышал музыку, правда далеко не всякую, в нем вдруг просыпалось что-то такое необычное, загадочное и очень приятное, отчего он не мог потом долго отделаться и долго носил в себе, как погашенные, но явственные воспоминания.

Особенно ему нравилось слушать игру на фортепьяно, возможно потому, что к этому инструменту он привык благодаря матери чуть ли не с рождения, и считал его самым отзывчивым. С тех пор, как он начал ощущать в себе при звуках музыки то необычное и щемящее волнение, которое трудно было бы определить, он очень ясно научился отличать голос каждого исполнителя. Из тех, кого ему доводилось слышать в родительской гостиной, особенно постоянных, он угадывал с закрытыми глазами по первым же сделанным ими аккордам. Как это случилось, Юра опять-таки не понимал, но угадывал и отделял музыкантов по тем оттенкам своего странного ощущения, которое они у него пробуждали.