— Эй, дядя, — окликнул его неожиданно чей-то грубый голос, когда Соломон Иваныч в очередной раз чуть было, не свалился в придорожную канаву, но выправился и сделал несколько нетвердых шагов вперед. — Ты часом не заблудился?

Шприх вздрогнул и съежился всем телом. Перед ним, словно из-под земли выросли две высокие черные фигуры в картузах, надвинутых по самые глаза. Один, тот, что был повыше ростом, сжимал во рту раскуренную папиросу, и от красных вспышек на ее скрюченном кончике по лицу курильщика пробегали слабые световые всполохи.

— Гаа-спада, — промычал Соломон Иваныч, смутно соображая, что голос отказывается повиноваться ему так же, как ноги, — чему обя-язан?

— Да вот чему, — услышал он в ответ и почувствовал, как чьи-то твердые руки принялись бесцеремонно ощупывать его по бокам, спине, животу, выворачивать карманы, вертеть им из стороны в сторону, как болванчиком, и, наконец, вытащив кошелек, отпихнули его с такой невероятной силой, что Соломон Иваныч упал, больно ударившись головой о камень. Что-то теплое поползло у него от виска по щеке.

— Ничего, — послышался над ним прежний голос. — Вишь ты, ни полушки не осталось. Все профинтил, мартышка ты этакая.

Еще мгновенье, и Соломон Иваныч почувствовал, как его тело очутилось опять в вертикальном положении. Где-то у самого сердца тускло блеснуло лезвие ножа. Вязкая темнота, осевшая где-то в глубине подсознания и давившая весь сегодняшний вечер, вырвалась из подполья и захлестнула волной слепого, непередаваемого ужаса. Мелкая дрожь пробежала по телу. Охваченный этой темной волной, Соломон Иваныч не мог ни кричать, ни бежать, ни сопротивляться.

— А ну его, — пробурчал другой сиплый голос. — Пьяный, все одно себя не помнит.

— И то, — согласился первый. — Черта ли в нем? А ну, ты, мартышка, — зарычал он в лицо Шприху, — беги, пока цел.

Через секунду Соломон Иваныч почувствовал, как те же твердые руки подтолкнули его и с размаху чуть ли не на две сажени отшвырнули, точно куль с мукой. Упав, но, тотчас приподнявшись и все еще не веря, что острие ножа больше не впивается в сердце, Соломон Иваныч ринулся прочь. Раскатистый двухголосый свист обрушился ему вслед.

Он побежал что было мочи, не разбирая дороги, бросаясь из стороны в сторону на непослушных ногах и не видя впереди ничего, кроме черной все более напиравшей тьмы.

Он уже сильно запыхался и только-только остановился, чтобы перевести дух, как из-за перекошенных ворот возле какой-то ветхой лачуги ему наперерез бросилась лохматая собака. Очевидно, голоса, свист и топот бегущих ног разбудили ее. При виде собаки Соломон Иваныч взвизгнул и побежал дальше вдоль каких-то колючих зарослей так быстро, как только мог.

Собака, разразившись предварительно грозным лаем, бросилась за ним. Шприх бежал, сломя голову, задыхаясь, хватая ртом ускользающий воздух. Он был уверен — стоит ему оступиться, как свирепая косматая тварь сразу же растерзает его. Эти мысли рождали у него неясные ассоциации, какие-то болезненные и бессвязные вспышки воспоминаний о совсем недавнем, сегодняшнем и страшном. Но он не мог, не успевал удержать ни одного из них. Черная собака мчалась в двух шагах от него, рыча и примеряясь к прыжку.

Соломон Иваныч еще надеялся увидеть какой-нибудь закоулок, забор или приоткрытую калитку, чтобы укрыться за ними. Но вокруг по обеим сторонам уже не было ни домов, ни заборов. Лишь остовы догнивающих лодок, поваленные столбы, на которых некогда сушились сети, да редкие чахлые кустики, — вот и все, что виднелось ему в промежутках между наплывами беспросветного мрака. Он не запомнил того мгновения, когда выброшенная вперед нога не нашла вдруг опоры. Этот миг короткого падения был сильнейшим его осознанным ощущением. Затем его оглушила и повлекла камнем вниз обжигающая ледяная тяжесть воды, в которую он рухнул с обрыва. Черная маслянистая тьма, наконец, сполна завладела своей добычей. Соломон Иваныч даже не пытался побороть ее. У него просто не осталось сил. Он захлебнулся, так ни разу и не вынырнув над охватившей его темнотой.

Спустя три дня, во вторник, «Инский листок» напечатал небольшое сообщение:

XXXIV

Как только шаги за стеной, удаляясь по лестнице, затихли, Жекки в изнеможении вышла из-за пыльных портьер и заглянула за дверь. В смежном кабинете еще горела лампа под красным абажуром. На столе стояли остатки ужина, графин с красной наливкой. Натюрморт с пунцовыми маками на стене пересекала по диагонали резкая тень. Жекки зачем-то постояла напротив этой картины и, словно не сразу опомнившись, бросилась обратно в только что покинутую комнату. Потом, поняв, что сделала что-то не то, вернулась в кабинет с натюрмортом. Оттуда выскочила в коридор и, как очумелая, скатилась вниз по лестнице, ведущей к черному ходу.

Выбежав на так называемую нижнюю палубу трактира-дебаркадера, она опрометью кинулась к спасительному мосту. На берегу она задержалась, чтоб чуть-чуть отдышаться. Звуки неторопливых шагов, гулко отдававшиеся в темноте, заставили ее оглянуться. На мосту появились две смутные фигуры. Одна коротенькая на кривых ножках, другая — повыше, коренастая и очень плотно укутанная. Инстинкт самосохранения подсказал Жекки, что это те самые люди, странный и страшный разговор которых она только что совершенно случайно подслушала. Ноги сами понесли ее дальше — прочь от опасного места.

Она бежала сломя голову, ориентируясь лишь на отдаленно мерцавший впереди свет газовых фонарей. Свет сулил ей спасение. Она не сразу заметила, как вышла на мостовую хорошо освещенной улицы. Только здесь она слегка пришла в чувство и, воспользовавшись тем, что поблизости не было заметно прохожих, наскоро привела себя в порядок. Надела шляпку, которая до сих пор болталась у нее за спиной на тесемках. Обтерла платком пылающее лицо и стряхнула с себя пыль, набившуюся в одежду, пока она куталась в портьеру. Сердце ее стучало как прилежный хронометр.

Впереди на тротуаре показались два господина. Они шли прогулочным шагом в направлении сиявшего окнами всех четырех этажей знаменитого «Херувима». Заметив одиноко стоявшую Жекки, они заулыбались, помахали ей руками, но к ее облегчению, затевать знакомство не стали. Она с ненавистью посмотрела им вслед: «Условности жизни, запрещающие женщине одной гулять по ночному городу, просто несносны. Мало того, что тебя принимают за представительницу известной профессии, так еще вынуждают подвергаться незаслуженным оскорблениям, а потом еще и преследованию господ-моралистов». Но по правде, Жекки и сама была не рада, что оказалась этой ночью одна в такой части города, где и в днем-то бывать неприлично.

Сейчас она молила судьбу только об одном — не повстречать кого-нибудь из инских знакомых. «Где же тут можно найти извозчика? Должны же они быть здесь. Господи, только бы меня никто не увидел. Боже мой, только бы добраться до этого перекрестка… Вон там, кажется, стоит один с серой клячей… И до чего же вы дошли, Евгения Пална, рыщете в одиночку среди притонов. Слава Богу, и мама и папа — в Москве, и даже, если что-то узнают обо всем этом, то не скоро… Ах, черт побери — серая кляча взяла какого-то седока… Какого-то пьяного купчишку… Или нет, не может быть… Неужели, господин Петровский, наш почтеннейший полицмейстер, собственной персоной? Неужели, ему пришлось по вкусу заведение мадам Кокаревой? Ну и ну. Ой, кажется, посмотрел на меня. Узнал или нет? Кажется, узнал. А, все равно. Хуже другое — придется ждать следующую пролетку. Или, может, пройти на соседнюю улицу? Ну, уж нет. Лучше спрячусь вон в том палисадничке. Заодно передохну на скамейке. Ноги уже не держат».