«И эти поздно спохватились», — подумал Юра, перебегая широкую улицу. Тут он чуть было опять не подвернулся под копыта разогнавшегося рыска, впряженного в дорожную повозку. Один за другим конные экипажи — парные, одиночные, а то и четверные — все переполненные добротно одетыми людьми и основательно упакованной поклажей — неслись мимо него в одном и том же направлении — вниз по Николавевской к окружной дороге, в сторону Вилки. Последние из достаточных горожан, остатки инской знати покидали город. Но это были уже опоздавшие, обманувшиеся в надеждах на лучшее. «А два часа назад здесь было вообще не протолкнуться, — заметил про себя Юра, — почти как в четверг, а вчера можно было проехать совсем спокойно».

В самом деле, наиболее дальновидные и прагматичные горожане, вроде бывшего никольского управляющего Федыкина или приятельницы тети Жекки, хозяйки модного магазина, Марии Сергеевны Ефимовой, предпочли не дожидаться крайностей. Они успели уехать из Инска загодя, пока дороги были еще открыты во все четыре стороны, зарево огня не поднималось от лесных складов Овсянникова и северной окраины города, а простой люд — инчане, погорельцы и беженцы со всех концов уезда — не толпилились на улицах и не запруживали все подступы к набережной в ожидании последнего парахода, баржи или хоть какой-нибудь лодки, на которой они могли бы перебраться на другой берег.

Сейчас у бегущих от огня горожан оставалось куда меньше возможностей. Последняя, не отрезанная огнем дорога, шла на Вилку, к частным пристаням, но и они уже были битком забиты народом. При этом средств для переправы оставалось слишком мало и далеко не всем они были теперь по карману. Пассажирская навигация на Волге уже закончилась. Двух параходов, специально высланных из Нижеславля и забравших два дня назад с полтысячи беженцев, оказалось явно недостаточно. По слухам, вот-вот должны были подойти еще два парахода, но верны ли были эти сведения, никто толком не знал. Все сколько-нибудь пригодные катера и лодки, имевшиеся на пристанях Инска, либо давно отчалили вместе с осчастливленными, весьма немногочисленными, пассажирами, либо использовались ушлыми ребятами, назначавшими такие непомерные цены за свои услуги, что ими могли воспользоваться лишь единицы.

Правда, после того, как в городе не осталось городовых — они исчезли как-то незаметно в один день вместе с вереницами отъезжающих экипажей, заполненных семействами самых почтенных горожан, — почти не осталось и смельчаков, готовых заламывать бешаные цены за переправу на своих мелких суденышках. Таких отпетых молодцев толпа готова была растерзать на месте. А толпа по мере того, как пожар подбирался к окраинам города и уже охватил несколько улиц, становилась все нетерпимее и безжалостней. Одной искры было довольно, чтобы взорвать ее.

Юра убедился в этом еще давеча, на пристани, где все они — мама, Степа, Павлуша и Алефтина с маленькой Женей на руках, сидя на кое-как связанных узлах и кое-как собранных чемоданах, подобно сотням других поздно спохватившихся, беспомощных, подавленных смертельным страхом, томились в многочасовом ожидании почти мифического парахода, который будто бы вот-вот должен был подойти из Нижеславля и забрать их из охваченного огненным кольцом, обезумевшего города.

Юра сидел со всеми, с угрюмым видом наблюдая за лицами людей. Про себя он ужасно завидовал Захарке. Его папаша оказался на редкость сообразительным, о чем прежде мало кто догадывался. А вот поди ж ты, чуть ли не первым из всех обитателей Московской улицы пропойца Маврыкин заколотил ворота и ставни лавки, неторопливо собрал все самое ценное, не забыв ничего впопыхах, как случалось потом почти с каждым, и пресопокойно выехал за городскую заставу по совершенно тихим и еще вполне благонравным улицам. А Захарка, дурак такой, еще уезжать не хотел. Все ныл, чего это вы папаша такое удумали, вы мол, людей не смешите. Тогда, и правда, кое-кто из соседей посмеивался, а Юра просто не понимал. А вот теперь, Захарке можно лишь позавидовать. Лежит, наверное, где-нибудь на печи в доме своей заречинской бабки в тишине и покое, вдыхает чистый воздух, жует калач, да в ус не дует. А мы здесь, под открытым небом, на ветру ждем у моря погоды… и откуда только взялся этот холодный ветер? Вон по реке пошла мелкая волна, а дышать все еще будто нечем, и есть хочется.

И все же… да, все же было что-то в поступке Захаркиного отца такое, что не поддавалось определению, но вызывало у Юры чувство смутной неприязни, ведь его, Юрин, отец поступил совсем по-другому. Об отце Юра мог думать теперь лишь с гордостью, не сознавая, что их теперешнее незавидное положение во многом возникло не только из-за легкомыслия вечно витающей в облаках мамы, но и по причине скоропалительного отъезда в Новоспасское Николая Степановича. Юра думал иначе. Его папа поступил, как должен был поступить всякий благородный человек. «Он уехал туда, где он был нужнее всего. Туда, где решался вопрос о жизни и смерти очень многих людей, а мы… что ж, мы живы и здоровы, и я не дам в обиду ни маму, ни маленьких. С нами Алефтина, а она стоит целой дюжины самых верных друзей. Мы не пропадем. К тому же, совсем скоро к нам придет помощь, о нас уже знает правительство, губернатор и, верно, сам государь. Они не оставят нас на произвол судьбы, да и я сам — вдруг решительно подумал Юра, — я что-нибудь придумаю».

И вот примерно в эту самую минуту, когда его обуревали раздумья и своевольное нетерпение от желания действовать — делать хоть что-то, а не сидеть, сложа руки, — в толпе послышался хриплый надрывный крик:

— Глядите-ка, у Харитония занялось!

Головы всей многосотенной толпы в одно мгновение повернулись в направлении крика, и все увидели, как в дымное небо над черенвшими впереди крышами взметнулся высокий язык пламени. Было похоже, что в самом деле загорелось где-то у Харитоньевской церкви, и по толпе пробежала будоражащая дрожь.

— Через улицу перескочит, и до нас рукой подать.

— Что же мы так и пропадем здесь все как собаки?

— А говорят, они солдат пригонят, чтобы никого отсель не выпустить.

— И мы слыхали тож, затем и лодки все попрятали, душегубцы.

— Изверги.

— А вот энтот к примеру. Вить он и есть первый, кто на своей посудинке по десять рублей с души брал, а после и утопил. Чтоб другим не досталась. А?

— Да чего ты брешешь, не было у меня никакой посудинки.

— Смотрите-ка еще упирается, врет в глаза.

В толпе прошел злобный гул и через минуту оборвался истошным воплем:

— Бей его, ребяты, бей, душегуба!

Толпа покачнулась, раздалась и снова сгрудилась, и внутри нее послышались какие-то дикие, бессвязные крики. Одновременно что-то тяжелое рухнуло на землю, и вокруг него все задвигалось и затрепыхалось. Юра услышал как вскрикнула, закрыв лицо руками, мама. Маленькая Жекки на руках Алефтины принялась сначала тихонько пищать, а через минуту уже захлебывалась от плача. Павлуша, глядя на маму, тоже принялся всхлипывать. Юра рукой зажал ему рот. Кое-кто из сидевших рядом с Коробейниковыми вскочил с места. Один бородатый мужик, по виду из мастеровых, нырнул в гущу толпы, откуда доносились крики, а его баба пронзительно взвыла. Юра тоже вскочил, но Алефтина немедленно так больно дернула его за руку, что он снова шмякнулся задом на мягкий тряпичный узел.

— Убили, — прокатился женский всхлип. — Убили, — заголосил кто-то еще, и в толпе что-то испуганно всколыхнулось.

— Да что же это, да что вы делаете, люди.

— Да остановите вы их.

— Полицию бы надо.

— Полицию? Эка вы хватили. Да полиция почитай третий день на другом берегу службу справляет.

— Не до убивцев им.

— О-о… — застонал кто-то, и Юра тоже, будто от боли, закрыл глаза.

Кажется, тогда по толпе снова пробежало какое-то новое волнение, крики и ругань затихли и все увидели как, вдоль чугунной оргады, отделявшей набережную от спуска на пристань, колышется быстрая острая цепь штыков.

— Солдаты!

— Слава тебе, Господи, — раздалось совсем рядом, и Юра увидел на лицах тех же людей какое-то новое, раньше не виданное выражение.