Что касается его заслуг в исследовании нижеславской истории, то эти заслуги признаю не я, а профессионалы из московского университета. Сам я, рассказывая о предках, тоже беззастенчиво пользуюсь трудом князя Андрея, иначе, как вы понимаете, мне пришлось бы похоронить себя в архивной пыли, и на годы забросить свое собственное дело. Под трудом князя Андрея я подразумеваю, однако, не книгу и даже не собранный им богатый архив древних рукописей, о чем вы, может быть, подумали. Книгу князь Андрей так и не написал, а весь его архив сгорел во время необычного во всех смыслах пожара.

Пожар произошел летом, когда печей не растапливали, сильной жары не было, то и дело шли дожди, и как думалось, ничто не предвещало подобного бедствия. Выгорело именно то крыло здания на втором этаже, где была библиотека и кабинет князя. Другую часть дворца огонь почти не затронул. Прадед не верил в случайность этого пожара, и не раз откровенно высказывал свои подозрения. Все, что осталось от его редкостного собрания — это начальная рукопись задуманной книги, четыре коротенькие статьи, напечатанные в губернском альманахе, и та самая странная книжица в кожаном переплете с позолоченным вензелем на обложке в виде перевитых букв А и Р и с крохотными латинскими буковками l, c, s, r по краям обложки, которые по расположению напоминали указатели сторон света на географической карте — тот самый дневник.

Я видел его всего пару раз в детстве, и, конечно же, не читал. Бабушка преподносила эту вензельную книжицу, как бесценную семейную реликвию, напоминание о знаменитом свекре, сохранившееся чудом. Чудо, впрочем, было довольно обыкновенно — в тот день, когда случился пожар, прадед работал над рукописью книги в саду, в павильоне, который мы в просторечии называли «фонарь». Туда он забрал с собой то, что было ему нужно для текущей работы, включая пресловутый дневник. Вообще, пожар надломил прадеда, но он, я думаю, все равно сумел бы равно или поздно оправиться, дописал бы книгу, возобновил бы поиски и исследования. Но еще до пожара о князе Андрее по губернии стали расползаться всевозможные слухи, один нелепее другого. Его частые поездки по отдаленным усадьбам, монастырям, селам и городкам губернии, пешие прогулки по окрестным лесам, заметно способствовали таким сплетням. О князе заговорили, будто никто иной, как он есть тот таинственный Зверь, что испокон века держит в страхе и покорности Каюшинский лес. Прадед пробовал отнекиваться, отшучивался — безуспешно. Слухи только множились и обрастали новыми, еще более дикими. Даже пожар в его доме, из-за которого сгорел бесценный архив, приписывали злой ворожбе самого князя. Соседи один за другим отказывали ему от дома, с его женой и детьми не желали знаться. В Нижеславле и в Инске, где совсем недавно его принимали как губернскую знаменитость, на него начали смотреть косо и избегали продолжать знакомства.

Положение князя Андрея, в конце концов, стало невыносимо, и он вместе с семьей уехал из Старого Устюгова сначала в Москву, а оттуда — за границу. Он прожил в Европе около семи лет, о возвращении на родину запрещал даже думать, преспокойно пережил вдалеке от России наполеоновское вторжение, и умер в Италии на тридцать девятом году жизни.

— А что же его дневник? — спросила Жекки, чувствуя, как знойная тяжесть бросилась ей в лицо. — Разве собственное признание князя Андрея в его дневнике не подтверждает верности тех самых слухов, от которых он сбежал?

— Да кто вам сказал, что это был его дневник? — бесстрастно возразил Грег.

— Как кто? Да вы же…

— Не правда. Вы, моя дорогая, что-то напутали. Ни разу ничего подобного вы от меня не слышали и не могли услышать.

— Но… но вы же говорили… нет, ну хорошо, что вы говорили, я не совсем точно помню. Ну, а тот из трактира, господин Охотник, уж он-то точно признавал эту книжку дневником князя Ратмирова, и вы, вы Грег, ни разу не подумали его оспорить, и я естественно подумала, что и вы… что вы. Господи, Грег да скажите же, в чем дело, почему вы…

— Жекки, моя дорогая, — протянул Грег и слегка усмехнулся, — по-моему, вы достаточно умны, чтобы знать — никогда не следует слепо доверять тому, что говорят малознакомые личности, даже если в их словах многое похоже на правду.

Тяжелый жар захлестнул глаза Жекки красным маревом. Она видела, как оттуда выступает темная широкоплечая фигура, и слышала доносящиеся сквозь багровеющий флер ровные уверенные слова.

— Вы послушно пошли на поводу у господина Охотника, а это непростительно, моя дорогая, для такого скептика, как вы. Хотя на месте господина Охотника я, пожалуй, тоже чувствовал бы себя убежденным обладателем дневника князя Ратмирова. Ну еще бы, вы находите в доме, безусловным хозяином которого является его внук, в потайном ящике секретера книжицу с вензелем из букв А и Р. Находите на ее страницах отмеченные даты, сверяете с этими датами время жизни представителей соответствующей фамилии и к своему восторгу находите, что как раз в нужное вам время жил обладатель нужных инициалов — Андрей Ратмиров.

Какие еще требуются совпадения, чтобы вы поверили? Ну вот, и господин Охотник тоже поверил, тем более, что предубеждение против Ратмировых сохранялось многие годы. Оно не выветрилось после отъезда князя Андрея за границу и неизменно переносилось на всех его потомков, включая вашего покорного слугу. Вслед за прадедом я придерживаюсь мнения, что и пожар, и вакханалию слухов нельзя приписать простой случайности. И то, и другое удивительным образом совпало с розысками князя Андрея, касавшимися лесного чудовища. Он занялся ими не преднамеренно, а просто потому, что в накопленных им материалах упоминания и разного рода свидетельства о странных событиях и удивительных встречах с оборотнем попадались довольно часто. Сначала он должен был относиться к ним, как и всякий разумный человек, с недоверием, потом с недоумением, потом с любопытством, пока не решил обобщить все, что ему стало известно. Но, как только он вплотную приблизился к разгадке, произошел знаменитый пожар, и началась, в своем роде, общественная травля. А между тем, я убежден, что мой прадед еще сто лет тому назад мог бы назвать имя Зверя.

XXXV

— Так это не вы? — выдавила Жекки, поднимаясь со стула, — Вы — не Серый? Вы обманули меня, вы… — она захлебывалась в багровеющем мареве. Ее ноги подкашивались. Сухой язык царапал горячее нёбо и с трудом производил те звуки, что стремилась вытолкнуть из себя раздавленная душа.

— Конечно, не я. Конечно, обманул. Тут уж ничего не поделаешь. Женщину, которая сама обманывается, обвести вокруг пальца ничего не стоит. — Грег говорил все еще бесстрастно, но его остывшие глаза уже выражали неподдельную тревогу. — Или по-вашему, я способен отказаться от того, что само дается мне в руки?

— Да вы… вы…

Жекки не могла совладать с собой. Со всей силой неистовой ярости она обрушила на его широкую, твердую как камень, грудь свои детские кулачки и, безудержно колотя ими, принялась выбрасывать из себя, как будто куски собственного растерзанного сердца — бессильную ненависть, бессильную муку и безнадежную боль. Рот ее захлебывался от бессвязного плачущего вопля, и слезы не текли, а разбрызгивались из глаз, как слепящие искры от крутящейся огненной карусели. Грег стоял, опустив руки, с покорностью крепостной стены, выдерживая горох вражеских ударов, и с каким-то тоскливым страданием смотрел сверху вниз на растрепавшиеся каштановые волосы.

— О, как же вы-ы-ы… ы-ы, — всхлипывало и выло где-то в стороне от этого взгляда. — По-о-чему-у-у…

— Жекки…

Грег, наконец, отстранил от себя взмах ее руки, перехватив запястье. Она взвизгнула, отталкиваясь от его прикосновения, но он так крепко стиснул ее в объятьях, что она затряслась в них, сдавленная и подвывающая, как испуганный зверек в тесной ловушке. Его подавляющего превосходства было довольно, чтобы одной рукой обеспечить нерасторжимое сжатие. Другой он ласково приглаживал разбросанные пряди каштановых волос. Низко склоняясь над Жекки, Грег принялся целовать ее взъерошенную макушку, виски, лоб, мокрые от слез веки, и, наконец, втиснулся губами в ее, полураскрытые, обкусанные в слезном безумии, губы. Подвывания стихли. Жекки не могла дышать. Все ее тело сводила судорога. Как только Грег отклонил от нее свое лицо, она почувствовала втиснутую между губами холодное узкое горлышко.