— Пейте, — прозвучало над самым ухом, — и в рот потекла ледяная горечь, пахнувшая мятой.
Спустя минуту воздуху стало как будто больше, и красное марево перед глазами начало растворяться. Грег, сам сделав пару глотков, опустил в карман плоскую стальную фляжку.
— Вам лучше? — Он заглянул ей в глаза, и Жекки пошатнулась от вспыхнувшего перед ней черного пламени.
Грег уже не был спокоен. Он снова усадил Жекки на стул, и она, превозмогая бьющую изнутри дрожь, заставила себя остаться на этом месте. Грег отпоил ее поликарповкой, волшебным снадобьем доброго лесника, которого тоже предал. Ее он обманул с целью вполне заурядной, и с легкостью достиг ее. Сейчас Жекки чувствовала в себе ледяной проблеск той безусловной ясности, что подступает после внезапного помутнения рассудка.
Грег никогда не имел ничего общего с Серым. Грег — обычный мерзавец, обставивший ее, как шулер младенца. В нем никогда, ничто не указывало на сходство с человековолком, и если бы она не подслушала дурацкий разговор в трактире, если бы не убедила себя, что Серый и Грег — это одно и то же, то ничего бы вообще не было. По временам смущало какое-то знакомое выражение на его лице, беснующийся огонь в глазах, похожий по ощущению на огонь в глазах Серого, но это только потому, что Грег умел прикидываться таким, каким его хотели видеть окружающие. Иногда он был мил и весел, он подарил ей сказочную бальную ночь и такое же незабываемое продолжение, но это только потому, что он всегда заботился об исключительности своих удовольствий. Не его вина, что минувшее удовольствие оказалось взаимным. А теперь все кончено, она оскорблена и растоптана, и Аболешев… При мысли об Аболешеве из ее глаз закапали слезы.
«Что же я натворила, боже мой, как позволила втянуть себя во все это, как разрешила Грегу увлечь себя, что сделал со мной этот бессовестный человек, что теперь будет?..»
— Жекки… — Грег стоял совсем рядом, глядя сверху на ее безжизненную фигурку с опущенной головой и маленькими руками, по-детски прилежно уложенным на коленках. Лицевой мускул на его правой скуле подрагивал и твердые пальцы, одолевая напряжение, то и дело сжимались.
— Что вам еще от меня нужно? — спросила она тихо, испугавшись потусторонности собственного голоса.
С ней что-то случилось. Внутри сделалось так же пусто и гулко как в пустынной галерее пустого заброшенного дворца. Только сжатый до точки жаркий комок сердца все еще бился посреди огромной вселенной, и его жар и трепет упрямо не давали пустоте окончательно переступить хрупкую телесную границу, дабы слиться с внешней беспредельностью.
— Вы так потрясены моей откровенностью, что не сможете мне ее простить? — спросил Грег натянуто спокойно. — Поверьте, она была необходима нам обоим.
— Не хочу вас слышать, — пролепетал чей-то чужой тихий голос.
— Что ж. — Он замолчал, и прибавил с усмешкой: — А я-то думал, вам непременно захочется узнать, кто же такой ваш Серый. — Едкий антрацитовый блеск пробежал по его загоревшимся глазам. Жекки услышала в этих словах что-то такое, от чего жаркий комок внутри нее больно дернулся, ударившись с размаху о грудную клетку.
— Говорите, — снова пролепетал чужой потусторонний голосок.
— Это не так легко. — Грег снова разжег спичку о подошву ботинка и с принужденной расслабленностью навалился на стену, раскуривая сигару.
Терпкое благоухание опять расползлось по сумрачному пространству галереи, и у Жекки от остроты и резкости этого запаха, будто от нахлынувшего вместе с ним чувства только что утраченного счастья к глазам подступила горячая слезная муть.
XXXVI
— Говорите, — повторил не ее голос.
— Как хотите, — продолжая разыгрывать непринужденность, отозвался Грег. — Никак не ожидал, что моя честность произведет такое… в общем, я думал, что наш разговор пройдет как-то иначе. Но Жекки, дорогая моя, вам действительно лучше узнать об этом, потому что оставлять все, как есть, невозможно. Я не могу оставить вас, Жекки, неужели не ясно? Так что… в общем, слушайте.
Возвращаюсь к тому месту, на котором вы меня прервали вопросом про дневник с инициалами А и Р. Я говорил о младшем брате последнего Мышецкого князя, Андрее Юрьевиче, получившим в наследство ту самую подлинную власть над землями предков, которая стала неразрывна с чудовищным искажением человеческого естества для всех его потомков. Хочу подчеркнуть — именно потомков князя Андрея Юрьевича Мышецкого, а не потомков его старшего брата. То, что потомки у князя Андрея имелись, вопреки данным большинства генеалогических справочников, выпущенных у нас в отечестве, первым, возможно, догадался как раз мой ученый прадед.
Из летописей было известно, что Андрей был женат на дочери литовского магната из рода Гедемина, Ядвиге Изольдовне. Отсюда прадед предполложил, что следы детей Андрея и Ядвиги, если таковые имелись, следовало бы искать в западнорусских или прибалтийских исторических хрониках, поскольку вполне вероятно, что Андрей Юрьевич, предчувствуя печальную участь Мышецка, отправил свою семью под опеку тестя. И это предположение вполне подтвердилось. В коротенькой заметке от 1816 г, подготовленной прадедом для нижеславского альманаха, но так и не отправленной из Флоренции, где он тогда жил, князь Андрей Федорович рассказывал, как подчас удивительно складывалась судьба невольных русских беженцев конца пятнадцатого века.
Дети князя Андрея Мышецкого — двое маленьких сыновей — воспитывались в замке их литовского деда, князя Глинского. Тот постоянно воевал с соседями — московитами и немецкими баронами, ленниками бранденбургского курфюрста, и однажды по мировому соглашению с таким вот бароном вынужден был передать тому в качестве заложников обоих внуков. Дальше их судьбу можно было прослеживать с полным удобством, поскольку немецкий педантизм и точность исторических данных не подлежат сомнению.
Один внук-заложник вскоре умер во время чумы, поразившей владения барона, а вот второй… второй выжил и, мало того, получил воспитание наравне с детьми своего, если можно так сказать, поработителя. Ни мать, ни дед так и не дождались его возвращения домой. Они умерли, и мальчик остался на чужбине совсем один. Но надо признать, ностальгические муки были ему чужды. Будучи пятнадцатилетним мальчишкой, он поучаствовал в каком-то мелком сражении на границе с Польшей, после чего получил прекрасную возможность продолжить военную практику в качестве оруженосца в армии бранденбургского курфюрста.
Видимо, военная доблесть молодого воина настолько выходила за рамки предписанной нормы, что в двадцать один год он удостоился посвящения в рыцари по всем канонам древней европейской традиции. Вновь посвященный рыцарь, рыцарь в одном щите, то есть, не имевший своих вассалов, получил герб. Его описание мы находим в Дрезденском гербовнике 1501 года: «Щит разделен пламениевидно на две части. Верхяя — диамантовая, нижняя — червленая, а по середине — серебряный цветок, заходящий на оба поля. Намет на щите червленый, подоложенный серебром». Для наших целей особенно занимателен девиз: Lumen Caeli, Sancta Rosa. — Грег остановился и пристально посмотрел на Жекки.
— Дорогая моя, может быть, вам что-нибудь говорит это описание и этот поэтический латинский возглас?
— Нет. — Жекки покачала головой и подняла на Грега взгляд, подернутый влажной синевой. Грег тяжело вздохнул. Докуривая сигару, он растягивал молчание, как будто что-то прикидывая в уме, или все еще не зная наверняка, стоит ли доводить начатый рассказ до конца.
— Надеюсь, перевод вам не требуется? — проговорил он, и снова взметнул на Жекки испытующий взгляд.
— Нет. — Смысл девиза был ей понятен.
Она, не отрываясь, следила за Грегом, но его медлительность и чем-то настораживающий вопрос ни на гран не прибавляли спокойствия, а наоборот приводили сжатый комок сердца в пульсирующую жаровню. Рассудочного понимания Жекки не хватало, чтобы сообразить, куда он клонит. Но жаровня обжигающая ее внутреннюю пустыню гудела призывней и, повинуясь этому призыву, она готова была слушать его еще сколь угодно долго. Кажется, само сердце уже что-то прочувствовало.