Глухие сумерки дня и одиночество снова навеяли тоску.

Дмитрий Ильич прилег. Спать не хотелось. Может быть, чего написать? О летчике-имениннике, подполковнике Савве, который доставил их в Заполярье? Придумать, как на борт поступают поздравления от его друзей-пилотов, как командующий ВВС устроил ужин фронтовому другу. Перед первым тостом — подарок — модель самолета из плексигласа. Именинник растроган… Чепуха! Ничего подобного! Поужинал со своим экипажем в столовке, выпил дарованную ему шампанею, завалился на железную койку, а там — начинай новый день, впрягайся в ту же лямку. Над новеллой похихикают пижоны, удивленно разведут руками друзья, застесняется Зоя, несколько по-другому, чем он, познающая мир. С думой о дочери Дмитрий Ильич встал, включил лампу, принялся чертить журавлей над гранитным пейзажем. Вспомнив гипотезы о прошлых эрах этого края, изобразил лагуну с папоротниками, поднял над хвощами доисторического динозавра, а затем, наперекор логике развития мира, сунул в лагуну мамонта с кабаньей шерстью, загнув его бивни до журавлиной стаи.

Бывало, когда Зойка выглядела крохой, закончив маятный командировочный день где-либо в Перми, Челябинске или Иркутске, вот так же садился он под зеленый абажур… Журавли летали и над заводом, и над Магнитной горой, откуда добывают детские коляски и ложки, и над Волгой, Байкалом и Камой… Дочка присылала домики с трубой и курчавиной дыма, солнце, обросшее лучами, человечков. И всегда — растопыренные пальцы левой ручонки, обведенные ею самой. Адрес писала мама, а отправителем неизменно значилась «Зоя», печатными буквами, детской рукой.

Годы прошли, эпистолярную коллекцию хранит где-то жена, а привычка думать о доме и отдыхать над рисунком осталась. И грусть сохранилась, глухая досада и удивление на быстро промелькнувшие годы. Ребенка нет. Есть семнадцатилетняя девушка, уклончивая и скрытная.

Попытки к сближению не удались, где-то вне дома развивались и упрочивались ее интересы.

«Возвращайся, папа, поскорее», — попрощалась.

«Ты куда-то спешишь?» — спросит он.

«Ничего… это не важно».

«Не ждала бы, до отъезда целый час».

«Нет, нет, что ты, что ты, папа».

А через тридцать минут:

«Пожалуй, я побегу, папа. До свидания!»

Будто курлыкали журавли. Утверждают, их голоса как локатор. Звук отражается от земли и передает сигнал-высоту. Кричат только вожаки перелета, чтобы не разбиться о горы.

В дневник он не заносил ни одного слова, связанного с тайнами базы: из-за армейской бдительности, сохранившейся еще с фронта. Страницы дневника оживут лишь на «Касатке», когда в цистерны устремится вода и атомная лодка погрузится, пойдет подо льдами все дальше и дальше, по четырем океанам.

Хотелось, чтобы этот момент наступил поскорее. Дмитрий Ильич знал: самое долгое и томительное время — подготовка. Сам поход — праздник, если сравнить с напряженными буднями подготовки.

Если его привезли сюда, надо ждать. Сколько? Никто не скажет. Момент «икс» знают немногие. Маршрут — тоже. И не следует проявлять любопытства. Не говорят — спрашивать не рекомендуется. Ни Куприянов, ни Белугин, ни Голояд толком еще ничего не сказали. А Максимов? Тоже. Все станет известным, когда его направят в казарму. Хотя и там — не все. Только после того, как повернется кремальера, когда никто не сумеет вынести тайну.

В гостинице все подготовлено к встрече гостей. Кто они, можно только догадаться. Надо думать, специалисты из конструкторских бюро, судозавода и инспекция. Белугин ждет высокое начальство — оно тоже не минет Юганги.

Что думать? Солдатское дело быть готовым в любую минуту. Постоянно — на «товсь». Выпить? Раньше бы выпил. А сейчас противно. Дмитрий Ильич отставил плоскую стеклянную флягу, не раскупорив ее.

Хорошо бы, ввалился Белугин, хоть какой-то живой человек. Прислушался — тишина.

Сколько уже набежало? Около шести. В этот час смеркается даже в Москве. Почему оживает окно? В каждом переплете будто закипает эфир, как на телевизионном экране.

Подошел, увидел резко очерченные высоты, силуэты ранее скрытых темнотой холмов на западной стороне бухты и посветлевшее небо.

Северное сияние только-только начинало разгораться.

Дмитрий Ильич поспешил на улицу. Сбегая по лестнице, на ходу застегнул шубу, развязал ушанку.

Откуда видней? Лучше всего вот здесь, на обрыве, где поднимается валун, будто богатырский шелом.

Дмитрий Ильич не впервые наблюдал северное сияние. В разных местах это чудесное явление природы принимало свою форму и расцветки. На Новой Земле слепило, вероятно, от снежной рефракции. Там оно свивалось и развивалось, как яркие загадочные свитки, пришедшие из глубин вселенной. В могучей тишине пустынного острова, среди первобытной полярной природы невольно замирал дух, сдавливало дыхание, человек становился таким маленьким, ничтожным. А сверху разворачивались космические иероглифы, присланные из далеких миров, тайна рождала зловещие предчувствия, затерянный в каменных льдах остров казался последним этапом пути.

С балкона отеля «Борг» в Исландии совсем по-другому выглядел небесный фейерверк. Узкие лучи трепетно поднялись из-за гористого плато, будто свет далеких прожекторов, установленных в центре плато Одада-Храуна — «лавовом творении дьявола», пытались пробить облачность и дымы, висящие над столицей. Затем появились лучистые облака в другой части неба, вспыхивали ярче, бежали навстречу друг другу или пытались уйти подальше, а все же соединялись, и тогда стойко держалось светлое пятно, нервное, чуткое, трепетавшее отнюдь не по воле ветров. Светящиеся облака вытягивались в некое подобие Млечного Пути, становились, похожими на гривы и, наконец, принимали форму радуги, укрепившись на двух основаниях, как бы опущенных в волны Атлантики.

Тогда хотелось покинуть шумный отель, скорее добраться до холма, где в одиночестве стоял у своей бронзовой ладьи викинг Ингольфур Арнассон, первым причаливший к неизвестному острову, окованному голубыми льдами. Мятежный норман, бежавший от гнева своего короля, стоял в кольчуге и шлеме, с широким мечом на бедре, опираясь одной рукой на ладью, второй — на алебарду-трезубец.

Радуга изломалась, рухнули ее основы, опять затрепетали лохматые гривы, в зрачках закружились голубоватые и зеленые точки. Еще полчаса — и все исчезло. Только вдали, в направлении Гренландии, угасал световой столб, похожий на обессиленную над знойной степью дождевую тучу.

В Юганге человек у гранитных расщелин мог наблюдать только то, что его окружает вблизи. Всполохи высвечивали длинные китообразные спины и высокие рубки подводных лодок. По их овальным бортам, будто по коже кимвалов, стекали потоки жгучего для зрения космического света. Озаренная вода гребнисто бежала к подножиям мрачных гранитных утесов и там фосфористо ласкалась, пенилась и убегала.

Глаз не оторвать, а сколько можно передумать, понять ничтожество и могущество человека, вступившего в сражение с природой!

Неожиданно возле Дмитрия Ильича возникла женская фигура, закутанная в шарф и меха. Дмитрий Ильич узнал Танечку Лезгинцеву.

— Любуетесь? — Она подала руку в варежке, посмотрела из-под намерзших ресниц.

— Любуюсь.

— Задыхаетесь от восхищения?

— Нет. Мне несколько не по себе, — признался он.

— Тогда похвально. — Она вытащила руку из варежки, подула на пальцы. — Делали мне маникюр, порезала, дуреха… Как вы будете описывать северное сияние?

— Подумаю. Еще не решил.

Опаловое облако, возникшее над высотами в северо-западной части неба, постепенно светлело, вытягивалось вверх, струилось бледно-игристыми полосами. Если искать сравнения — опахала, разметающие черное небо.

— Ничего подобного, — выслушав Дмитрия Ильича, возразила Танечка, — северное сияние напоминает мне полотнище белого шелка, когда ветер колышет. Именно белого, а не радужного.

— Есть все же цвета, они почти неуловимы. Вглядитесь — голубоватость, а вон чуточку аловатое.

— Не вижу… Василек! — обратилась она к одному из проходивших мимо офицеров. — Скажите… Это журналист Ушаков, не опасайтесь, мы секреты не будем из вас выуживать…