— Ты, бугор, сам рассуди, — объяснил мужичонка майору, — нам бензин тоже задаром не дают. А бутылка спирта идет за пять, а если кому нутро горит, тогда и за десять литров бензина. Вот и думай. Мне что полковник, что маршал — без разницы. Плати — повезу. А там — хоть как.

— На Анзер-то его чего понесло? — допытывался Дробот, которому не очень-то и хотелось переправляться через пролив.

— Кто ж знает? Говорил, в монастырь ему надо. Я разъясняю, что монастырь там женский. Был. А сегодня и вовсе никакого нету, все порушено. Да и шторма того и гляди начнутся. Здесь шторма знаешь как начинаются? Вот нету его — и сразу есть.

— А он что?

— А он говорит, давай, вези. Не в монастырь — так на Голгофу пойду. Есть там гора с церквушкой порушенной. Голгофа называется. В общем, считай, паломничать пошел.

На острове Анзерском, как дошли до монастыря, сразу поняли, что жить тут нельзя — одни стены. Да и те ободранные. Двинулись дальше, к Банному озеру и Голгофе. У озера тоже следов не отыскали. Полезли в гору, к церкви — нету. Обошли ее раз, другой — хоть бы погон какой или звездочка с погона. Так нет. Полностью исчез. Гора Голгофа есть, церквушка, хоть и разрушенная, тоже есть, а полковника нет. А оторопь-то берет. Не абы что — Голгофа. Тут уж веруй или не веруй, а Голгофа — она Голгофа и есть.

И тут Дробот заметил, как невдалеке от церкви, на пеньке, что-то краснеет. Подбежал — папка. Та самая. Красная. Открыл — точно. С документами по делу. Папка есть, а Иванова нет. Аж передернуло от ужаса и благодати.

— Надо же, взошел! — выдохнул майор и перекрестился. — Святой был человек.

В общем, помаленьку все улеглось. Не то чтобы совсем, конечно, но постепенно привыкли. Человек — он, известное дело, ко всему привыкает. А наш человек — в особенности. Ну, да, время от времени кто-нибудь исчезал. Иногда сразу целые коллективы и организации. Так то не всех пока касалось. Во-первых. А во-вторых, как говорится, свято место пусто не бывает. На место исчезнувших приходили другие, занимали их должности и даже становились похожи на предшественников. Да, неожиданно возникали пожары и сгорали до основания, например, ночные клубы или банки, или страшно сказать — отделения милиции. Один раз вообще чуть вся страна не сгорела, но, слава богу, пошли дожди и кое-что уцелело.

Правда, с некоторых пор заговорили о том, что ухудшается, дескать, демографическая ситуация. Народу исчезает больше, чем нарождается. Приняли по этому поводу целую программу, понавыпускали специальных таблеток, в общем, можно сказать, действовали по наводке незабвенной Виктории Фибиргасовой, ставшей впоследствии Валентиной Мындриковой, а в конечном итоге исчезнувшей вместе с одной из пятничных газет. Именно она, напомним, первой подняла вопрос о сексуальном поведении нынешних мужчин, игнорирующих не только современные медикаментозные средства, но и самих женщин, и наносящих тем самым вред коллективному бессознательному.

Надо сказать, что если что и процветало в стране, так это именно коллективное бессознательное. И наоборот: все, что хоть как-то было связано с сознанием, медленно, но верно затухало. И никакие таблетки не помогали. Поначалу ученые сильно ломали головы, пытаясь разгадать направление процесса. Открыли несколько институтов, целенаправленно разрабатывавших национальную идею. Специальная лаборатория исследовала особенности национального духа. Выпустили несколько сотен книг о смысле жизни и проблемах повышения самосознания. Ничего не помогало. Да и какое, скажите на милость, может быть самосознание при отсутствии сознания? В конце концов, ученые бросили свою затею, осознав-таки, что они сами являются частью того же процесса, что и остальные. А поэтому что-нибудь придумать — не в их власти.

Но самой власти нужно отдать должное. Она старалась. Она призывала. Она показывала пример. Она добросовестно пыталась переписать сценарий и даже что-нибудь построить взамен исчезнувшего. Но злой рок преследовал строителей. Из-под их рук неизменно вырастало нечто крикливое и бесполезное, как петух Рабиновича.

XX. Парад-алле

Бог ты мой! Ну кто из нас, скажите на милость, не мечтал о покое? Кто из нас не мечтал хотя бы иногда выпасть из времени, забиться в щель, притаившуюся между прошлым и будущим, переждать, спрятаться куда-нибудь туда, где не было, никого не было, ничего не было? А даже если и было — все равно не было.

Тем более что и выбирать было не из чего. Да и не хотелось больше ничего выбирать.

Я был один. Людей не было, были только яблоки. Да и те давно опали с обессиленных веток и, аккуратно собранные, выглядывали гроздьями зрачков из корзин. Костры из листьев залило сентябрем. Да вот зима только на этот раз странная выдалась — почти совсем бесснежная. Новый год миновал, потом Рождество, а там и сам январь, но все без снега. Мороз — за двадцать. Но без снега. Сад мой промерз насквозь. Вода в бочке стала как каменная, вместе с ряской замерзла. Яблони индевели, а осины в соседнем лесу так скрипели на морозном ветру, будто и не осины вовсе, а табун лошадей, с ржанием несущийся к водопою. Не зима — один больной нерв.

Я только и занят был тем, что дрова рубил да печь топил. Так и сидел у печи, на огонь смотрел и кочергой поленья пошевеливал. Уже и не думал ни о чем. А о чем думать? Тут бы выжить. Зима без снега — оголенный нерв. И голые ветки деревьев стонут, как живые. Ни спрятаться, ни согреться. А на небе весь день — ни тучки, ни облачка. Не из чего снегу идти.

Зато ближе к середине февраля завалило так, что не выбраться. Чуть не весь день откапывался. И тут же все вокруг повеселело, успокоилось. И такое блаженство разлилось вокруг, что я чуть опять поэтом не сделался.

И тут вдруг — кульбит. Алле-ап!

Нет, моим главным искусителем был, конечно, Антошка. Как с неба упал. Вместе со снегом. Ворвался в сени — весь белый, из-под шапки глаз не видно. Скинул новомодный тулупчик, а из-под тулупчика — кот. Рыжий.

— Видал? — кивнул Антошка на кота. — Тоже рыжий. Вместо тебя “рыжим” работает.

А кот немедленно скакнул на подоконник, усы расправил — высматривает, на что бы кинуться. Антошка стоит, усмехается, оглядывает хитрым взглядом мое логово.

— Ты бы еще всех макак в цирке собрал и сюда приволок. А заодно и тигров Коли Секвойского.

— Надо будет — приведу, — смеется Антошка. — Тебя без тигров отсюда не вытащишь. Совсем с пути сбился. Сам себя на гауптвахту посадил. Ты что вообразил? Что ты монах? Схимник? Если тебе написано на роду быть клоуном — должен быть клоуном, а не монахом. — И тут же опять залился смехом. — А что? Это мысль. Представляешь, если на тебя клобук монаший напялить и на манеж выпустить? Зал подавится от хохота.

Я тоже улыбался. Соскучился по Антошке.

— Это ж кто мне на роду написал? Ты, что ли?