Назарка почувствовал, что дрожь колотит его все сильнее. Ноги стучали коленка о коленку. Чухломин сидел, сцепив зубы так, что кожа на скулах побелела. Скрюченные пальцы были судорожно сведены в кулаки. Он дышал, будто под гимнастеркой по груди его шлепали мокрой тряпкой.

— А потом завыл, — замогильным голосом продолжал Васька, — а командиры в хохот...

— Хватит! — оборвал его Чухломин и с усилием перевел дыхание.

— Значит, вы хорошо знаете Павла Цыпунова? — уточнил Назарка, окутываясь дымом.

Спокойный, с глушинкой, голос его, казалось, долетал откуда-то издалека, эхом отдаваясь в просторной комнате. И всякий раз Васька Сыч вздрагивал, хотя чувствовал он себя сейчас не в пример лучше, чем в начале допроса.

— Не так, чтобы так, и не очень, чтобы очень, — позволил себе пошутить бывший адъютант. — Артамонов часто виделся с Цыпуновым. Конечно дело, и я там торчал. А вот к секретам своим не подпускали!

— Скажите, может, вы слышали про женщину и двух девочек? Их застрелили из засады, недалеко отсюда, у Борогонского станка... В ту ночь красные атаковали вас.

Васька знобко тряхнул плечами. В памяти ярко всплыло: снег, щедро залитый лунным светом, медленно вышагивающий бык, хватающий за нервы скрип полозьев... Обмякшее тело женщины, тускнеющие глаза... Во рту стало горько, словно отрыгнулось желчью.

— Слышал, — хрипло промолвил Васька, пряча в рукава пляшущие пальцы.

— Говори! Говори! — выкрикнул Назарка.

Сидеть он не мог. Вскочил и принялся ходить вдоль стен, задевая лиственничные бревна. Стараясь совладать с собой, он до крови закусил губу.

— Павел убрал их. Не знаю даже за что. Его помощник выболтал за чаркой. Цыпунов одного своего солдата при всех, так сказать, публично застрелил. Этот способен. А про женщину слух был, будто на той подводе совдеповцы едут и вроде по ошибке не их, а ту бабу с детишками угрохали...

— Не надо волноваться! — заметил Назарка, успокаивая скорее себя, чем Сыча. — Вас столько унижали и оскорбляли белогвардейцы, почему не убежал от них, не перешел на сторону трудового народа?

— Хе! — усмехнулся Васька и зашлепал губами, раскуривая окурыш. — Я ведь в денщиках при Артамонове состоял, денно и нощно неотлучно при нем. Только и слышно было: Васька туда, Васька сюда... Где уж тут удирать. В момент бы пулю схлопал!

— Где сейчас Павел?

— Откололся от нашего отряда. Ушли, — пряча глаза, ответил Сыч.

— Куда?

— Кто его знает, какую тропу они выбрали. Тайга для Цыпунова — дом родной... Якуты нас недолюбливали. Не водились с нами. Если сами не скажут, нипочем не дознаешься, что они замыслили. Такой народец!

— На сегодня довольно! — предупредил очередной Назаркин вопрос Чухломин и дал сигнал дежурному увести арестованного.

Над горами во всю необъятную ширь развернулась розовая бахромистая по краю заря. На вершинах берез льдинки сверкали красными фонариками. В такой же цвет с фиолетовыми прожилками было раскрашено полотнище реки. Ночью произошла подвижка льда, и белое поле местами напоминало скомканную бумагу.

Чухломин погасил лампу: без нее уже было светло. Он старательно выколотил пепел из трубки и потянулся. Под припухшими глазами залегли синие полукружия.

— Ты останешься работать в Чека! — тоном, не допускающим возражения, сказал он.

— А как же отряд, Петр Маркович? — привстал Назарка, озадаченный решением Чухломина.

— Это мы уладим!

— Но война-то не кончилась! — начал горячиться Назарка. — Как бросить товарищей? Что они про меня подумают?

Чухломин сел рядом с ним. Назарка посмотрел на его большие костлявые руки с вздувшимися извилинами вен. Ему показалось что он чувствует, как напряженно бьется пульс у Петра Марковича и как ему трудно дышать.

— Ты считаешь, Никифоров, что, где неприятель, где стреляют, там и фронт? Глубоко заблуждаешься, милый мой мальчик! Сегодняшней ночью разве мы с тобой были не на передовой позиции, разве не дрались мы с тобой за свое рабоче-крестьянское государство?.. Вот в этой самой комнате сидеть, пожалуй, посложнее, чем в открытом бою палить из винтовки. Сам же убедился, с кем имеем дело. Хитрят, лгут, изворачиваются, как умеют, прикидываются дурачками, а приглядись повнимательнее — у каждого на руках кровь наших товарищей. Вырвется такой на волю и опять поднимет оружие против нас.

От бессонной ночи и частого курения у Назарки разламывало голову. Он страдальчески поморщился и потер кулаками виски.

— Согласен, Никифоров?

Назарка промолчал. Сейчас ему хотелось спать. Только спать.

— Видишь ли, — сдержанно продолжал Чухломин, — я не хочу насиловать твою волю. Я мог бы оставить тебя приказом. Чека даны большие права. Однако я надеюсь, что ты осознал всю важность и значимость нашей работы.

— Я не могу убивать людей, — жалобно произнес Назарка и опустил голову на скрещенные руки.

— Не людей убивать, а разоблачать заклятых врагов рабочих и крестьян, врагов Советской власти! — сурово поправил его Чухломин. — Это понятия совершенно разные.

— А отряд? Ведь они мне будто родные.

Голосом, ставшим вдруг упругим и сильным, Чухломин проговорил:

— Быть настоящим революционером, большевиком трудно, очень трудно! Но нужно! Понимаешь, нужно!.. Иначе не стоило и огород городить, проливать народную кровь!

— Понимаю вас, Петр Маркович, — вскинул голову Назарка. — Если надо, буду работать в Чека!

Чухломин закашлялся.

Глава десятая

Последней в природе от зимнего покрова освободилась река. Напрягла она все свои неизмеренные силы, приподняла вешними водами, собранными с боковушек, могучий ледяной панцирь и медленно поволокла его вниз. Огромные белые поля разламывались, дробились и, мельчая, убыстряли свой бег. Над долиной, не затихая, висел плотный, однообразно шуршащий шум движущихся ледяных масс. В узких обрывистых местах образовывались заторы. Крошась и ломаясь, льдины могуче напирали друг на друга. Вспучиваясь, они хаотически нагромождались в плотины и, влекомые течением, достигали дна. Живая подвижная запруда с оглушающим гулом и скрежетом росла на глазах, вздымалась все выше. И над этой шевелящейся громадой беспокойно метались цветастые радуги. Омытая водой ледяная крошонка в солнечных лучах напоминала ограненные алмазы всевозможных оттенков.

А взбаламученная вода сверху напирала и напирала, широко разливалась вокруг, затопляя пойму, по речушкам-боковушкам прорывалась в аласы и луговые низины. Чудовищная сила легко выжимала на берег огромные льдины двухметровой толщины, насыпала в островерхие кучи песок и гальку, сворачивала многотонные валуны, казалось нерушимо вросшие в землю.

Наконец не выдержала временная запруда титанического натиска реки. Похоже было, вдруг сдвинулись, качнулись прибрежные скалы и утесы. С утробным грохотом и гулом, раскалываясь на части, рванулась ледяная перемычка и, набирая скорость, помчалась дальше, на север, к Полярному океану...

Назарка стоял у обрыва и зачарованно смотрел на величественную, грозную в своей неукротимости картину весеннего ледохода.

С реки упруго дул резкий холодный ветер. По небу на запад стремились мелкие облака-барашки и ненадолго прятали солнце. Над рекой летели бесчисленные стаи гусей и уток. Доносилась взбудораженная птичья перекличка.

«Сегодня же пойду на охоту!» — решил Назарка, провожая очередную станицу казарок загоревшимся взглядом.

Кто-то тронул его за локоть. Назарка оглянулся — Синицын. Нос и щеки у того на ветру посинели. Христофор хитровато прищурился, заговорщицки подмигнул и сказал:

— Лады! Уломал Чухломина. Три раза в неделю он будет выпускать тебя по окончании рабочего дня из острога. Поведешь кружок. Вечером собираем желающих. Я уже объявил!

— Вот тебе и раз! — Назарка развел руками, ладонью потер захолодевшие на ветру губы. — А я вечером на охоту мечтал. Давно с ружьишком не бродил!