Когда слово предоставили Назарке, он вдруг испугался. Перед глазами завертелись и лампы с закоптившимися стеклами, и сидящая в зале молодежь. Он с усилием проглотил загустевшую слюну и сбивчиво начал рассказывать, как батрачил у хитрого и жестокого тойона Уйбаана.

— Уйбаанов сын, Павел, раз бил меня. Шибко бил, уздой, — рассказывал Назарка, машинально вставляя в речь якутские слова. — Разве хамначит мог заступиться? А русский человек, по имени Тарас, не побоялся Павла, заступился за меня, бить не позволил...

Желающих выступить оказалось много, и собрание закончилось поздно. Тут же, сгрудившись вокруг стола, активисты написали постановление: «Создать пролетарскую боевую ячейку РКСМ. Секретарем ячейки утвердить Синицына Христофора. В первую очередь всем выучить революционные песни. Переписание для размножения поручить Егору Горемыкину».

— Задержитесь, ребята, — негромко попросил Чухломин, незаметно поднявшийся на сцену.

Он натрамбовал в трубку табаку, раскурил и выдохнул из хрипучих легких дым. Подумал с минуту, поглаживая усы. Притихшие парни уставились на него.

— Вот что, молодцы! — с расстановкой заговорил Чухломин. — Первого встречного-поперечного в коммунистический союз молодежи не принимать! Строго проверять каждого! А то лишь раскрой ворота! Мало ли среди нас чужого элемента затаилось. Я сидел и наблюдал: Христофор про мировую революцию рассказывал, а у некоторых пасть в зевоте разрывало. Определенно, затаившийся недруг! И еще: на собрании почти не было якутских юношей и девушек. Правда, в городе мало якутской молодежи — единицы. Но на них надо в первую очередь обратить внимание!

Весенняя ночь, мягкая, многозвездная, висела над землей. Хотелось остановиться на полпути, задрать кверху голову и неотрывно смотреть в небо. Мысли были о чем-то неопределенном, смутном, но хорошем. На востоке мрак редел. Звезды, казалось, уходили от горизонта в вышину — тускнели. Чуть прорезались очертания далеких гор. Слабый ветер, словно зачуяв, что приспело время подъема, шевельнулся, нанес из леса терпкий душистый аромат смолы, поиграл на проталине сухими травинками...

Уже с полчаса Назарка сидел на кровати, низко склонившись. Перед ним на табуретке лежал лист плотной голубоватой бумаги, разграфленной красными линиями. Лицо у Назарки было нахмурено. На лбу образовалась гармошка из морщин, брови насуплены. Нервничая, он грыз кончик ручки, сплевывая с губ древесную крошку. Назар сочинял заявление в комсомол. Хотелось, чтобы вышло складно, красиво, и мысли в голове были весомые, прочувствованные. Но на бумаге почему-то получалось очень коротко и неинтересно. Как назло, перо попалось искривленное, заржавелое. Оно царапало бумагу и рассеивало по ней точечки чернил.

— Ты сегодня, однако, не кончишь! — процедил сквозь зубы Костя, в который уже раз останавливаясь перед вспотевшим другом.

Новенькая гимнастерка ладно сидела на коренастом парне. Воротничок только что подшит. Он плотно облегал шею белой каемкой. От скрипучих сапог пахло дегтем.

— А, как получилось, так и ладно! — отчаявшись написать лучше, вскочил Назарка.

Он аккуратно перегнул наполовину исписанный лист, провел по сгибу ногтями и спрятал его в нагрудный карман. Шинель одел внакидку. Костя помог ему застегнуть верхний крючок.

День выдался ветреный, прохладный. Темные кучевые облака беспорядочной массой стремились на юг. Солнце иногда скрывалось за ними, и окружающий мир мгновенно терял свои четкие, ясные очертания. Затем светило опять показывалось из-за облака, и окрестности вновь обретали свои яркие, сочные краски, а тени, будто живые существа, двигались по земле.

— Пойдем к Чухломину! — за воротами сказал Назарка и приподнял воротник шинели. — Он знает, где Синицын!

Однако Христофор сам повстречался красноармейцам. Он шагал размашисто, подавшись корпусом вперед, и размахивал длинными руками. Веселый, взбудораженный, порывистый, он, похоже, не отставал от солнца, ловко увертывался от туч, чтобы не попасть в серую, унылую тень.

— Салют! — крикнул он и подхватил красноармейцев под локти.

Назарка болезненно сморщился, отшатнулся от секретаря ячейки.

— Больно, — изменившимся голосом сказал он.

— Виноват! — отдернул руку Синицын. — Извини, Никифоров, совсем позабыл... Вы куда?

— Тебя искать! — ответил Костя и протянул ему бумажку.

— Заявление? Добре!

Отвернувшись от ветра, Синицын внимательно перечел написанное, озорно подмигнул Назарке и сунул листок в карман тужурки. Назаркину бумажку спрятал туда же, не читая.

— На заседании ячейки рассмотрим и примем! — пообещал он.

— А когда заседать будете? — полюбопытствовал Костя.

— Да денька через три, а может, через четыре, — ответил Синицын и вздохнул. — Чухломин свободно шагу ступить не даст, все ему доложи, объясни, получи разрешение. Не доверяет, что ли?..

— На то он и комиссар, и уполномоченный. У него власть! — философски заметил Костя и с сожалением добавил: — Значит, без нас ячейка будет!

— А вы куда? — повернул к нему свое крупное лицо Христофор.

— Бандюги опять закопошились...

— Ясно. Ну, а ты определенно здесь? — обратился Синицын к Назарке и выразительно посмотрел на его перевязанное плечо.

— Красноносый доктор не пускает! — сердито проговорил Назарка.

Ячейке РКСМ выделили помещение в бывшей инородческой управе, где разместились Совет и ревком. Комнатка была тесная, с потолка свешивалась паутина, толстая от насевшей пыли. У стенки напротив входа стоял кухонный стол с углублениями, которые некогда прожгли в досках раскаленные угольки, падавшие из поддувала самовара. По углам — стопками книги, свернутые в трубки какие-то бумаги.

— Мы еще в Якутске спорили, — понижая голос, заговорил Синицын. — Некоторые наши ребята настаивали: все старые книги, картины и прочее такое надо уничтожить. Все это-де буржуазное, враждебное рабочему классу. Поэтому и в «Интернационале» поется: «Мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем». А у меня, ребята, сомнение. Разве возможно все прошлое сжечь? Этак и спички заново изобретать надо... Вот глянь, сочинения Василия Андреевича Жуковского. По правилу — в огонь их или в речке утопить, — с затаенной тоской продолжал Синицын. — Царским холуем, прислужником был. А мне до того жаль — сердце щемит. Как складно он писал! Читаешь, а в голове будто музыка или какой-нибудь мотив под стихи припоминается.

— А Пушкин Александр Сергеевич? — шепотом спросил Назарка.

— Все они царские блюдолизы и помещики! — возвысил вдруг голос Синицын. — А сочиняли красиво на потребу собственному удовольствию. Нечего жалеть! Рабочий класс лучше напишет. Вон «Интернационал», запоют хором — аж дрожь прошибает, на смерть без страха! Это тебе не «Боже, царя храни»! Ну, до свиданья! — повернулся Синицын к Косте. — Я к Чухломину.

Он пожал красноармейцам руки и хмуро проговорил:

— Контра любую лазейку ищет, чтобы пробраться в наши ряды и затаиться там до поры. Жалость и прочие такие вредные чувства — тоже враги пролетариата!

Отряд Фролова выступил из города рано утром. Солнце висело еще низко, в воздухе была бодрящая морозная свежесть. Наст был крепкий и звонкий. Красноармейцы строем прошли на бордонскую дорогу. На опушке леса их ожидали мобилизованные из окрестных наслегов подводы.

Назарка шел рядом с командиром и с застывшей улыбкой смотрел на товарищей.

С гомоном и прибаутками красноармейцы расселись на санях.

— Успехов вам, товарищи! — крикнул подошедший Чухломин и с усилием перевел дыхание. — Никакой пощады врагу!.. Мы проявляем милосердие, а они истязают и убивают наших людей!

Передовой ездок подхлестнул вожжой коня. Полозья взвизгнули на обтаявшей мерзлой колее. Вставшее над лесом ослепительное солнце отбросило на заискрившийся снег длинные тени бойцов и лошадей. Они текли вдоль дороги, переваливаясь через бугорки и заструги, заполняя низинки. С конских боков летела липкая, едко пахнущая потом шерсть. Лошади линяли.